— Этот человек знает Дикинсон, Уайрман!

— Похоже на то. — Уайрман пристально смотрел на меня.

— Вы закончите, Эдуард?

— Да, мэм.

И я б не хотел стать моложе или быстрее, Если бы только выбыли со мной и сейчас, О, лучшие дни моей жизни.[73]

Я закрыл книгу.

— Это всё. Элизабет кивнула.

— А какой был лучшим из ваших дней, Эдгар?

— Может, эти, — ответил я. — Я надеюсь. Она вновь кивнула.

— Тогда я тоже буду надеяться. Человеку разрешено надеяться.И вот что, Эдгар…

— Да, мэм?

— Я хочу быть для вас Элизабет. Становиться мэм в концежизни — это не для меня. Мы понимаем друг друга?

Теперь кивнул я.

— Думаю, понимаем, Элизабет.

Она улыбнулась, и слёзы, которые стояли в её глазах, упали.Потекли по старым и испещрённым морщинами щёкам, носами глаза оставались юными.Юными.

Десять минут спустя мы с Уайрманом вновь стояли у схода смостков Palacio. Он оставил хозяйку дома с куском островного лаймового пирога,стаканом чая и пультом дистанционного управления. У меня в пакете лежали двауайрмановских сандвича с салатом и яйцом. Он сказал, что они испортятся, если яне возьму их с собой, и ему не пришлось долго меня уговаривать. В придачу япопросил у него две таблетки аспирина.

— Послушай, ты уж меня извини, — начал Уайрман. — Ясобирался предупредить тебя об этом, честное слово.

— Расслабься, Уайрман.

Он кивнул, но по-прежнему не смотрел на меня. Не отрывалглаз от Залива.

— Я только хочу, чтобы ты знал — я ей ничего не обещал. Ноона… впадает в детство. Её предположения, как и у детей, основываются на том,что она хочет, а не на фактах.

— И она хочет, чтобы ей читали. — Да.

— Поэзия на кассетах и компакт-дисках её не устраивает?

— Нет. Она говорит, что разница между записаннымстихотворением и прочитанным вживую такая же, как между грибамиконсервированными и свежими. — Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня.

— Почему ты не читаешь ей, Уайрман?

— Потому что больше не могу, — ответил он, не отрывая глазот воды.

— Больше не… почему?

Он задумался над моим вопросом, покачал головой.

— Не сегодня. Уайрман устал, мучачо, а ночью она проснётся.Проснётся и начнёт спорить, ничего не соображая, в полной уверенности, что онав Лондоне или в Сен-Тропе. Я вижу признаки того, что так и будет.

— Как-нибудь скажешь мне?

— Да. — Он вдохнул носом. — Если ты можешь рассказать осебе, пожалуй, я могу ответить тем же, хотя меня это не радует. Ты уверен, чтодоберёшься сам?

— Абсолютно, — ответил я, хотя бедро вибрировало от боли,как большой мотор.

— Я бы отвёз тебя на гольф-каре, действительно отвёз, нокогда она в таком состоянии (по терминологии доктора Уайрмана — на пути отздравомыслия к слабоумию)… у неё может возникнуть желание помыть окна, иливытереть пыль с полок, или пойти без ходунков. — Вот тут он содрогнулся. Какбывает, если что-то начинается с преувеличения, а заканчивается чем-то вполнереальным.

— Все пытаются усадить меня в гольф-кар, — вставил я.

— Ты позвонишь жене?

— Не вижу другого выхода. Он кивнул.

— Хороший мальчик. Можешь рассказать мне об этом, когда яприду, чтобы посмотреть твои картины. Подойдёт любое время. Я могу вызватьмедсестру, Энн-Мэри Уистлер, если тебя больше устроит утро.

— Хорошо. Благодарю. Спасибо, что выслушал меня, Уайрман.

— Спасибо, что почитал боссу. Buena suerte,[74] амиго.

Я прошёл по берегу ярдов пятьдесят, когда в голове сверкнулановая мысль. Я обернулся, думая, что Уайрман уже ушёл, но он стоял на прежнемместе, сунув руки в карманы, и ветер с Залива (всё более холодный) причёсывалего длинные, тронутые на висках сединой, волосы.

— Уайрман?

— Что?

— Элизабет сама рисовала?

Он долго молчал. Слышался только рокот волн, сегодня болеегромкий, потому что ветер гнал их на берег.

— Интересный вопрос, Эдгар, — наконец ответил он. — Если тыспросишь её, а я настоятельно рекомендую не спрашивать, она ответит «нет». Но яне думаю, что это правда.

— Почему?

— Ты лучше иди, мучачо, — донеслось до меня, — пока твоёбедро не потеряло подвижность. — Он попрощался со мной взмахом руки, повернулсяи зашагал по мосткам, преследуя свою удлиняющуюся тень, прежде чем я успелсообразить, что он уходит.

Я постоял секунду-другую, потом посмотрел на север, взял наприцел «Розовую громаду» и направился к ней. Путешествие выдалось долгим,прежде чем я добрался до виллы, моя невероятно вытянувшаяся тень затерялась вморе униолы, но в конце концов я прибыл в пункт назначения. Волны всё набиралисилу, и под домом ракушки уже не шептались, а вновь спорили.

Начните с того, что вы знаете, а потом вновь откройте длясебя известное вам. Искусство — магия, спорить тут не о чем, но всё искусство,каким бы странным оно ни казалось, берёт начало в привычной повседневности.Поэтому не удивляйтесь экзотическим цветам, выросшим на обычной почве. Элизабетэто знала. Никто её не учил — дошла сама.

Чем больше она рисовала, тем больше видела. Чем большевидела, тем больше ей хотелось рисовать. Такой вот получался расклад. И чембольше она видела, тем больше к ней возвращалось слов: сначала четыре или пятьсотен, которые она знала к моменту падения из возка, когда ударилась головой,потом к ним прибавлялись всё новые и новые.

Отец изумлялся быстро возрастающей сложности её картин.Сёстры — тоже, обе Большие Злюки и близняшки (не Ади; та находилась в Европе, стремя подругами и двумя доверенными сопровождающими, а Эмери Полсон, молодойчеловек, за которого она выйдет замуж, ещё не появился на её горизонте). Няня,она же домоправительница, смотрела на неё с благоговейным трепетом, называла«la petite obeah fille».[75]