— Если отношения порвала ты, тогда ты по-прежнему можешь нанего повлиять. И твоего влияния хватит, чтобы спасти ему жизнь. Я знаю, этонелегко, но ты уже влипла в эту историю.

— Как бы не так! Между нами всё кончено.

— Если он наложит на себя руки, я сомневаюсь, что всюоставшуюся жизнь ты будешь мучиться угрызениями совести… но, думаю, одинтяжёлый год тебе гарантирован. Может, и два.

— Нет. Я буду спать, как младенец.

— Извини, Панда, я тебе не верю.

Этим ласковым именем я не называл её много лет, и не знаю,откуда оно выплыло, но Пэм сломалась. Расплакалась. На этот раз без злости.

— Ну почему ты такой мерзавец? Почему не отстанешь от меня?

И мне хотелось именно этого. А ещё принять паруболеутоляющих таблеток. И, возможно, распластаться на кровати, и поплакатьсамому, хотя в последнем уверенности не было.

— Скажи ему, что ты знаешь. Скажи ему, что он должен пойти кпсихиатру и вновь начать принимать антидепрессанты. И что самое важное, скажиему, если он покончит с собой, ты расскажешь всем, начиная с его матери ибрата. И как бы он ни старался, все узнают, что его смерть самоубийство.

— Я не могу этого сделать! Не могу! — В её голосе звучалабеспомощность.

Я подумал и решил, что целиком и полностью вручил жизнь ТомаРайли в её руки. Просто передал по телефонному проводу. Такое перекладываниеответственности совершенно не вязалось с прежним Эдгаром Фримантлом, но,разумеется, тот Эдгар Фримантл и подумать не мог, что будет рисовать закаты.Или играть с куклами.

— Тебе решать, Панда. Всё может пойти прахом, если он большене любит тебя, но…

— Он-то любит. — Беспомощности в её голосе ещё прибавилось.

— Тогда скажи Тому, что он должен снова начать жить, нравитсяему это или нет.

— Старина Эдгар, по-прежнему решающий вопросы. — В голосеПэм слышалась усталость. — Даже из своего островного королевства. СтаринаЭдгар. Эдгар-Монстр.

— Мне больно это слышать.

— Вот и славно. — И она положила трубку.

Я ещё посидел на диване. Закат становился ярче, а воздух во«флоридской комнате» — холоднее. Те, кто думает, что во Флориде нет зимы,сильно ошибаются. В 1977 году в Сарасоте выпал снег, и его покров толщинойдостигал дюйма. Я полагаю, холодно бывает везде. Готов спорить, снег выпадаетдаже в аду, хотя и сомневаюсь, что он долго там лежит.

Уайрман позвонил сразу после полудня и спросил, остаётся лив силе приглашение на просмотр моих картин. Под ложечкой, конечно, сосало, япомнил его обещание (или угрозу) высказаться честно и откровенно, но я сказалему приходить.

Я выставил, как мне казалось, шестнадцать лучших… хотя вясном, холодном свете того январского дня выглядели они все довольно дерьмово.Рисунок Карсона Джонса по-прежнему лежал на полке стенного шкафа в моейспальне. Я его достал, прикрепил к куску оргалита и поставил в конец ряда.Карандашные цвета выглядели неряшливо и неказисто в сравнении с красками, и,разумеется, рисунок был меньше остальных, но я всё равно думал, что в нёмчто-то есть.

Мелькнула мысль добавить рисунок человека в красном, ноделать этого я не стал. Не знаю почему. Может, потому, что от него у менясамого по коже бежали мурашки. Зато я выставил «Здрасьте» — карандашный рисуноктанкера.

Уайрман прибыл в ярко-синем гольф-каре, разрисованном жёлтымв модном стиле «пинстрайпинг».[78] Звонить ему не пришлось. Я встретил его удвери.

— Очень уж ты зажатый, мучачо. — Уайрман улыбнулся. —Расслабься. Я не доктор, и тут не врачебный кабинет.

— Ничего не могу с собой поделать. Если бы шла приёмканового дома, и ты был строительным инспектором, я бы, возможно, и расслабился,а так…

— Но ты говоришь о прошлой жизни, — указал Уайрман. — А это— твоя новая, в которой ты ещё не сносил ни одной пары туфель.

— Я говорю о значимости события.

— Ты чертовски прав. Если уж разговор зашёл о твоём прошлом,ты позвонил жене насчёт того дела, которое мы обсуждали?

— Да. Хочешь получить подробный отчёт?

— Нет. Хочу только знать, остался ли ты доволен разговором?

— После того как я пришёл в себя в больнице, ни одинразговор с Пэм удовольствия мне не доставил. Но я практически уверен, что онапоговорит с Томом.

— Тогда считаем вопрос закрытым, свин. «Бейб», тысячадевятьсот девяносто пятый год. — Он уже переступил порог и с интересомоглядывался. — Мне нравится, как ты тут всё устроил.

Я расхохотался. На самом деле я даже не убрал с телевизоратабличку с требованием не курить.

— Джек по моей просьбе поставил наверху «беговую дорожку», иэто единственная новая вещь, не считая мольберта. Как я понимаю, ты бывал здесьраньше?

Он загадочно улыбнулся.

— Мы все бывали здесь раньше, амиго… и это покручепрофессионального футбола. Питер Страуб, год тысяча девятьсот восемьдесятпятый.

— Я тебя не понимаю.

— Я работаю у мисс Истлейк уже шестнадцать месяцев. Мы всёвремя живём здесь, если не считать короткой и доставившей массу неудобствпоездки в Сент-Пит, когда Флорида-Кис эвакуировали при подходе урагана «Фрэнк».В любом случае последние люди, которые арендовали «Салмон-Пойнт»… извини меня,«Розовую громаду», прожили две недели из восьми, на которые сняли дом, иотбыли. То ли дом им не понравился, то ли они не понравились дому. Уайрманвскинул руки над головой, словно призрак, и устрашающе запрыгал по светло-синемуковру гостиной. Эффект подпортила его рубашка с рисунком из тропических птиц ицветов. — После этого, что бы ни бродило по «Розовой громаде»… бродило водиночестве!

— Ширли Джексон,[79] — вставил я. — Год уж не знаю какой.

— Точно. В любом случае ты понимаешь, что доказывал илипытался доказать Уайрман. «Розовая громада» ТОГДА! — Он описал руками широкиекруги, как бы захватывая всю виллу. — Обставлена в популярном флоридском стиле,известном как Первоклассный дом-в-аренду двадцать первого века! «Розоваягромада» ТЕПЕРЬ обставлена как Первоклассный дом-в-аренду двадцать первого векаплюс тренажёр «беговая дорожка» корпорации «Сайбекс» наверху и… — Он сощурился.— На диване во «флоридской комнате» сидит кукла а-ля Люсиль Болл?