— Это Реба, воздействующая на злость кукла. Её мне дал мойдруг-психолог, Крамер. — Что-то тут было не так. Начала безумно зудеть праваярука. В десятитысячный раз я попытался её почесать, но ткнулся пальцами левойво всё ещё заживающие рёбра. — Подожди… — Я посмотрел на Ребу, которая смотрелана Залив. «Я могу это сделать, — подумал я. — Это похоже на место, куда тыкладёшь деньги, если хочешь спрятать их от государства».

Уайрман терпеливо ждал.

Рука чесалась. Та, которую отрезали. Та, которая иногдахотела рисовать. Я подумал, что хочу нарисовать Уайрмана. Уайрмана и вазу сфруктами. Уайрмана и пистолет.

«Хватит думать не пойми о чём», — подумал я.

«Я могу это сделать», — подумал я.

«Ты прячешь деньги от государства в офшорных банках, —подумал я. — Нассау. Багамские острова. Большой Кайман. И, бинго, вот оно».

— Кеймен, — поправился я. — Его фамилия — Кеймен. Кеймен далмне Ребу. Ксандер Кеймен.

— Что ж, раз с этим мы разобрались, давай взглянем напроизведения искусства, — предложил Уайрман.

— Если их можно так назвать. — И я повёл его к лестнице,хромая и опираясь на костыль. Уже начал подниматься, когда остановился каквкопанный. — Уайрман, — обратился я к нему, не оглядываясь, — как ты узнал, что«беговая дорожка» произведена «Сайбекс»?

Ответ услышал после короткой паузы:

— Это единственный бренд, который я знаю. Будешь подниматьсясам или тебе нужно дать пинка?

«Звучит неплохо, но насквозь фальшиво, — подумал я, вновьдвинувшись вверх по лестнице. — Думаю, ты лжёшь, и знаешь что? Я думаю, тызнаешь, что я знаю».

Свои работы я расставил вдоль северной стены «Розовоймалышки», так что послеполуденное солнце в достаточной мере освещало картины.Глядя на них из-за спины Уайрмана, который медленно шёл вдоль ряда, иногдаостанавливался, а то и возвращался назад, чтобы взглянуть на пару полотенвторой раз, я думал, что света они получают даже больше, чем того заслуживают.Илзе и Джек хвалили их, но одна приходилась мне дочерью, а второй — наёмнымработником.

Добравшись до карандашного рисунка танкера в конце ряда,Уайрман присел на корточки и смотрел на рисунок секунд тридцать. Руки лежали набёдрах, кисти свисали между ног.

— Что… — начал я.

— Ш-ш-ш, — оборвал меня он, и мне пришлось выдержать ещётридцать секунд молчания.

Наконец он встал. Колени хрустнули. Когда повернулся ко мне,его глаза показались мне очень большими, а левый — воспалённым. Вода (не слеза)бежала из внутреннего уголка. Он вытащил носовой платок из заднего карманаджинсов и вытер её автоматическим движением человека, который проделывает то жесамое по десять раз на дню, а то и чаще.

— Святой Боже. — Он отошёл к окну, на ходу засовывая платокв карман.

— Святой Боже — что? — спросил я. — Что, Святой Боже? Онсмотрел на Залив.

— Ты не знаешь, как они хороши, да? Я хочу сказать, тыдействительно не знаешь.

— Они хороши? — Никогда я не чувствовал такой неуверенностив себе. — Ты серьёзно?

— Ты расставил их в хронологическом порядке? — спросил он,по-прежнему глядя на Залив. Весёлый, сыплющий шутками и остротами Уайрман«вышел погулять». У меня возникло ощущение, что я слушал Уайрмана, который имелдело с присяжными… при условии, что он был адвокатом по уголовным делам. — Вхронологическом, так? За исключением двух последних. Эти определённо нарисованынамного раньше.

Я рисовал всего пару месяцев и не понимал, можно ли какие-томои творения определить как «нарисованные намного раньше», но, пробежавшисьвзглядом по картинам, увидел, что он прав. Я не собирался расставлять их вхронологическом порядке, во всяком случае, сознательно, но именно так ирасставил.

— Да, — кивнул я. — От первой до последней.

Уайрман указал на четыре картины, замыкающие ряд, я называлих «закатные композиции». В одной я поставил на горизонт раковину наутилуса, вовторой — компакт-диск со словом «Метогех», напечатанным поперёк (и с солнцем,светящимся красным сквозь отверстие), в третьей — дохлую чайку, которую нашёлна берегу, только я увеличил её до размеров птеродактиля. На последней былковёр из ракушек под «Розовой громадой», заснятый цифровой камерой. К ракушкамя по какой-то причине счёл необходимым добавить розы. Вокруг виллы они неросли, но я получил множество фотографий от моего нового друга Гугла.

— Вот эти последние картины. Их кто-нибудь видел? — спросилУайрман. — Твоя дочь?

— Нет. Эти четыре я нарисовал после её отъезда.

— Парнишка, который у тебя работает?

— Нет.

— И, разумеется, ты не показывал дочери сделанный тобойрисунок её бойфр…

— Господи, нет! Ты шутишь?

— Да, конечно же, не показывал. В нём есть особая сила, привсей очевидной торопливости. Что же касается этих картин… — Уайрман рассмеялся.

Внезапно я понял, что он очень взволнован, и вот тутзаволновался сам. Но сохраняя осторожность. «Помни, что он — юрист, — сказал ясебе. — Он — не искусствовед».

Наконец-то он отошёл от окна. Встал передо мной. Уставился вглаза.

— Послушай. За последний год тебе крепко досталось от этогомира, и я знаю, как серьёзно страдает при этом самоуважение. Но только не говоримне, что ты даже не чувствуешь, сколь хороши эти картины.

Я вспомнил, как мы двое приходили в себя после дикогоприступа смеха, когда солнце светило сквозь порванный зонт, и полоски светабегали по столу. Уайрман тогда сказал: «Я знаю, через что тебе пришлосьпройти». На что я ответил: «Я в этом сильно сомневаюсь». А вот теперь несомневался. Он знал. За воспоминанием прошедшего дня пришло желание(выразившееся в зуде) запечатлеть Уайрмана на бумаге. В некой комбинациипортрета и натюрморта: «Юрист с фруктами и пистолетом».

Он похлопал меня по щеке рукой с тупыми, короткими пальцами.

— Земля вызывает Эдгара. Эдгар, выходите на связь.

— Вас понял, Хьюстон, — услышал я свой голос. — Эдгар насвязи.

— Так что скажешь, мучачо? Я прав или неправ? Чувствовал тыили нет, что они хороши, когда писал их?

— Да, — кивнул я. — Чувствовал, что мне всё по плечу. Онкивнул.

— Это простая истина искусства: художник всегда чувствует,если получается что-то хорошее. И зритель тоже, понимающий, заинтересованныйзритель, который действительно смотрит…