Дедушке Налетову во времена оны подарил эту дачу какой-тобольшой энкавэдэшный начальник за то, что молодой доктор разгадал тайну смертиначальниковой жены. Случилось это в Горьком, однако, когда начальника перевелив Москву, он потянул за собою полюбившегося врача и здесь одарил его по-царски:родовым имением. Почему-то ни дед, ни бабушка ту дачу не любили, хотя местобыло красивейшее, а вокруг дома рос великолепный сад. При первой возможностистарики вернулись в Горький. После их смерти дача отошла внукам, Герману иЛаде, потому что отец не хотел иметь ничего, что удерживало бы его в Москве: онна дух не выносил столицу. Близнецы время от времени навещали своюзамечательную собственность, однако, когда Лада вышла замуж, дача опятьоказалась востребована: у Кирилла в Москве не было квартиры, а жить с матерьюон не хотел. Но и после ее похорон Смольниковы предпочитали поместье во Внуковедвухкомнатной панельной «хрущебе». Для присмотра за домом и садом всегда можнобыло кого-то нанять. Сожительница теперешнего сторожа готовила и убирала. То есть,Герману не грозило отпирать пустой нетопленый дом и давиться на ужин холоднымиконсервами.

Да это его не особо и волновало. Куда больше побаивалсявстречи с сестрой и зятем… Только предвкушение Дашенькиной радости при видеудивительных подарков успокаивало и тешило душу.

Однако волноваться или радоваться оказалось не с чего: надаче его встретил только сторож.

Он узнал приезжего сразу, хотя они никогда не виделись. Новсе-таки Герман с Ладой были близнецы, да и на даче, конечно, имелось множествоего фотографий. Сам же Герман знал сторожа только по телефонным переговорам итеперь с любопытством разглядывал невысокого седоватого мужика с хитроватойфизиономией.

– Герман Петрович! – бормотал сторож Никита Семенович,кругами ходя вокруг гостя и с женской суетливостью всплескивая руками. – ГерманПетрович! Как снег на голову… Покушать? Баньку? Хотя чего же я спрашиваю,голова-два уха? Сей же минут готово будет!

– А где все? – нетерпеливо спросил Герман. – В Москве, чтоли?

– Кирилл – да, в Москве, – кивнул Никита. – А Лада – сродителями, в Нижнем.

Помнится, еще тогда Герману показались странными эти слова –«Лада с родителями». Сторож почему-то не упомянул про Дашеньку. Но мысльмелькнула и погасла, придавленная внезапно навалившейся усталостью. Вот женевезуха! Но сам виноват. Зачем свалился без предупреждения? Не дозвонился, такхоть телеграмму отбил бы о возвращении блудного брата. Теперь вот езжай к Кириллуили прямиком в Нижний, а ведь так хотелось поесть и отдохнуть!

И тут Герман понял, что сам усложняет себе жизнь. С какихщей он должен мчаться с визитом к Кириллу в Москву? И где, на каких скрижаляхобозначено, что в Нижний надо отбыть именно сегодня, а не завтра? Один деньроли не играет, тем более если впереди маячит призрак баньки, а также бутылочкиджина под жареную картошку и копченый окорок антилопы мболоку, мясо которойвкуснее всех на свете свинин и баранин…

– Готовь ужин, топи баньку, Семеныч! – хлопнул в ладоши. –Выпьем со свиданьицем!

Тот слабо улыбнулся и торопливо ушел.

«Черт, какой-то он странный, – подумал Герман. – Заболел,что ли?»

Это его не столько огорчило, сколько раздосадовало. Не в томон был настроении, чтобы выслушивать чьи-то жалобы на жизнь, подробные описанияхворей. Это же просто клиника какая-то: стоит в компании оказаться врачу, какнепременно кто-нибудь начинает просить медицинского совета. Причем подробнейшимобразом живописуя все симптомы своей болезни!

Однако обошлось. Никита Семенович молчком истопил баньку, носам туда не пошел. Зато когда Герман выполз на свет Божий, на столе уже пыхтелаогромная сковорода с жарехой, причем джин с копченым мясом потерялись средимножества настоек и домашних солений. Из вежливости Никита Семенович поначалувзялся за джин, ну а Герман вплотную занялся кедровочкой.

Налито было по нормальному русскому граненому стопарю, пить– за себя, любимого, за свое долгожданное возвращение! – пришлось до дна. Да,это вам не интеллигентный «Бифитер»! Аппетит вспыхнул, как сверхновая звезда, иГерман накинулся на еду, ну а Никита Семенович знай следил, чтобы его рюмка непустовала, но и не стояла наполненной слишком долго.

Умяв нечеловеческое количество одуренно вкусной еды, Германвдруг сообразил, что работает челюстями практически в полной тишине и покое.Оно, конечно, когда я ем, я глух и нем, но не до такой же степени. НикитаСеменович не только не жаловался на хвори, но вообще помалкивал, толькопровозглашал сакраментальное: «Н-ну!» – прежде чем сдвинуть рюмки. Тамадойвынужденно оказался Герман, провозглашавший тосты за мать, отца, Ладу, самогоНикиту Семеновича… Да что же это со сторожем?

И вдруг Герман понял, что именно. На хозяйстве сторож водиночестве! А где же его подруга жизни? Неужели прошла любовь? На мужикепросто лица нет, и пирушка ему скорее не в радость, а в тягость. Да не померлали эта самая Тамара Константиновна (вроде бы именно так ее звали)? Похоже,гнетет сторожа сильная боль, но как бы это дело похитрее выяснить?..

Почему похитрее? Надо прямо спросить, вот и все.

Он спросил – и был поражен ответом. Никиту Семеновича так иперекосило отвращением.

– Шалава! – буркнул он, утирая рот рукой.

Герману бросилась в глаза татуировка: восьмиугольный черныйперстень с белым ободком. «Сидел, что ли? Или просто шалости молодости?»

– Про таких говорят: до старости память девичья. Уснула содним, проснулась с другим, а как зовут, ни того ни другого не помнит.

Горечь своих слов Никита Семенович заел изрядным ломтемнежной, сладковатой мболоку. А у Германа отлегло от сердца. Он с улыбкой поднялрюмку, дождался, пока Никита Семенович сделал то же, и провозгласил:

– А теперь – за Дашеньку! За мою единственную и ненаглядную,хоть ни разу еще не виденную племяшку, которую я люблю всем сердцем!

Это уже выпитое язык развязало, потому и получилось стольвитиевато. А что, разве не правда? Как-то впервые Герман понял: если бы хотьодна из тех чернокожих красавиц привела к нему не гипотетического сына, адочечку… может, он так и не уехал бы из Африки! Смутясь, потянулся к сторожу –чокнуться за Дашеньку, да позвончей! – но тот медленно отвел свою руку и глазаотвел, а потом вылил водку в рот, и Герман услышал перестук его зубов по краюстопки.