Ну, не хочет чокаться – и не надо. Герман ахнул стопарьзалпом, да крепчайшая настойка, зараза, пошла не в то горло. Умелым сокращениеммышц Герман вернул ее на место – только покашлял немножко. В задумчивостиповертел вилкой над грибами и капустой, выбирая, куда ткнуть, и вдруг его лицаточно бы порыв студеного ветра коснулся.

Страшно стало чего-то, да так, что рука затряслась, упала настол, будто чужая. Посмотрел в глаза Никите Семеновичу, но не увидел их,расплывшихся слезами.

Тот плакал не так, как плачут мужчины – медленно, тяжело,скупо. Слезы обильно лились по морщинистым щекам, словно прорвались, наконец,на волю. Наверное, сторож их и впрямь долго сдерживал, копил – да вот икончились силы!

Герман сидел, оторопело глядя на Семеновича чуть ли не сразинутым ртом, не то чтобы ничего еще не понимая, а просто не желая понять.Что-то протестующе бунтовало в душе: эти слезы, эта боль, стиснувшая сердце,это молчание, повисшее в кухне и таившее в себе какие-то страшные открытия, –все это никак не вязалось с тем настроением радостного, полудетскогопредвкушения счастья, в котором он пребывал уже несколько месяцев, с тех пор,как решил вернуться домой и смог, наконец, осуществить свое решение.

«Не надо, не хочу ничего знать, это несправедливо!» – чутьне вскричал он тонким голоском обиженного мальчика, но вместо этого выдохнул,сам себя не слыша:

– Что с Дашенькой?!

Никита Семенович перекрестился; давясь слезами, неловко прикрылрукой свое искаженное мукой лицо.

Герман зажмурился, чувствуя, как холод, оледенивший лицо,завладевает всем телом. Кровь стучала в висках, и за этим стуком неясноразличались какие-то чужие голоса, перебивавшие друг друга:

– Вечный покой!

– Царство небесное!

– Вечная память!

– Земля пухом!..

Герман зажал уши руками, вскочил, глядя по сторонам, ноничего не видя: все вокруг застилала кровавая мгла.

Не горе ощущал он в эту первую минуту, не печаль, выбивающуюслезы, – лютую ярость.

Врачи!..

Врачи, мать вашу! Целое семейство врачей, да не простых –потомственных! Сейчас Герман как-то забыл, что врачами в семье были,собственно, только отец да он, у матери и сестры – другие профессии. С детстваон привык ощущать себя частью некой могучей исцеляющей силы и внезапно, словновпервые, столкнулся лицом к лицу с ее полнейшим бессилием. Разумеется,сталкивался и раньше, однако это никогда не было так… навылет!

Это все потому, что Лада с дочерью жили в Москве, вненавистной Москве, где никому ни до кого нет дела! Если бы Дашенька заболела вНижнем, ее дед смешал бы небо с землею, но вытащил бы внучку! А здесь Лада, этавысокомерная, самоуверенная дура, конечно, таила болезнь дочери до последнего,пока не стало поздно, – только бы не огорчить родителей. Вот и… страшно дажеподумать, что с ними происходит теперь!

И все они, сговорившись, таили происшедшее от него. ДоГермана вдруг, с внезапностью удара, дошло, что те «похороны или поминки вДрюково», о которых говорила по телефону соседка, на самом деле были похоронамиДашеньки… которые скрыли от него, как скрыли и ее болезнь.

Почему, ну почему, о господи?! Ведь он не раз писал отцу отом, сколько узнал в Африке, чему научился! Или старший Налетов оказался простоне способен поверить в знания сына, в его новые, ни на что привычное не похожиеумения? И позволил девчонке умереть, а ведь Герман, наверное, сумел бы…

Их всех могло оправдать только одно: Дашенька умерлавнезапно, никто ничего не успел бы предпринять для ее спасения, разве чтоГосподь Бог, да ведь у него столько забот! Разве уследишь за каждой умирающейдевчоночкой… Но вся штука в том, что Дашенька была не каждой, она былаединственной радостью на свете. Ради нее Герман даже смог забыть ядовитуюненависть к Кириллу, который…

В него словно выстрелило догадкой. Кирилл! В нем, каквсегда, корень всех бед. Кирилл… это он, конечно, гнул свой московский форс, непозволяя Ладе обратиться за помощью к семье. Это все из-за него…

– Кирилл! – крикнул, изо всех сил ударяя кулаком в стену.Разноцветные искры боли вспыхнули перед глазами, но разве это боль? По сравнениюс тем, что раздирает сердце… – Кирилл! Тварь подзаборная! Ох, гадина! То-тосидишь в Москве, отсиживаешься, не поехал в Нижний! Боишься, боишься?.. Будь тыпроклят, будь ты… Это ты, это все из-за тебя!

Он и сам не знал, что выкрикивал в пароксизме горя. Алкогольтак обострил переживания, что еще диво, как это Герман не забился вистерическом припадке. Не видел ничего, не слышал, и много, должно быть, прошловремени, прежде чем из красной пелены выплыло чье-то лицо, искаженное гримасойотчаяния.

Герман замахнулся было заехать по уху, но что-то знакомоепроглянуло в пляшущих чертах, услышалось в хриплом голосе, который назойливожужжал:

– При чем тут Кирилл? Да он сам едва не умер с горя… Никогонельзя винить, кроме тех гадов гадских… Каждый из нас свою кровь по капле отдалбы, чтобы ее оживить, но поздно, поздно было! Когда ее нашли, она ужемертвенькая была… давно уже…

Герман оперся на стол, невероятным усилием собирая передглазами расползшееся пространство.

– Нашли? – прохрипел. – Как это?

Никита Семенович беззвучно пошевелил губами, в отчаянииглядя на Германа.

– Как это – нашли? – повторил. – Как она умерла?

Подавился последним словом. Думал, это самое страшное, чтодовелось произнести в жизни!

Ничуть не бывало. Самым страшным оказалось то, что довелосьуслышать в ответ:

– Убили девоньку. Изна… изнасильничали и убили.

* * *

Да, это был еще тот вечерок…

Альбина никак не могла очухаться – до такой степени никак,что уже и водитель начал дергаться, с ненавистью оглядываясь на заднее сиденье,где она причитала и всхлипывала, и кончилось все это тем, что такси толькочудом не поцеловалось со встречным «Мицубиси». От страха водитель вспотел так,что в кабине стало вовсе нечем дышать. И, видимо, идея расстаться возникларазом и у таксиста, и у Валерии, потому что, когда автомобиль резко приткнулсяк тротуару, она уже невозмутимо протягивала шоферу деньги.