Нет, не ты. Вру. Я не знаю, как повела бы себя ты, Декс. Я говорю о том, как вела себя я.

– Я принимаю Иисуса в свое сердце.

– Я отрекаюсь от Сатаны.

– Я согрешила и больше не буду грешить.

Я всегда сдаюсь – а раньше я такого о себе не знала, – но я хотя бы продержалась дольше большинства. Благодаря Курту. Он был там, со мной. Там, где он живет. Петь лучше, чем орать. Я пела с ним; я вспоминала тебя. Я жила ради тебя, там, во мраке, и выжила, зная, что наверху, при свете дня, ты тоже живешь для меня. Я заполняла тишину звуком своего голоса, пела песни Курта, и они уносили меня прочь. Не случайно люди, сажая человека под замок, обязательно лишают его музыки. Они, как и я, знают: музыка – это способ сбежать.

Декс. Про девочку[46]

– Ты пойдешь, – заявила мне мать. – Мы обе пойдем.

И мы – хотя я уже вышла из того возраста, когда ходят на детские праздники, а она не особенно давила, принимая во внимание мое добровольное затворничество и рацион из одиночества и жалости к себе, – все-таки отправились туда. На вечеринку у бассейна для дочерей и матерей, на пытку светскими беседами и целлюлитом, изобрести которую могли только Драммонды.

– Как мило с их стороны, что они вспомнили про нас, – сказала мама, втискивая наш видавший виды «олдсмобиль» в узкую щель между «маздой» и «ауди» и стукнув по бамперу обе машины, будто на удачу. – И тебе будет полезно провести время с друзьями.

– Сколько раз тебе повторять…

– Ладно, с людьми, которые могут стать твоими друзьями. Если ты дашь им шанс.

Как так вышло, дивилась я, что банальный процесс старения вызвал столь радикальную потерю памяти? Мать наивно ожидала, что ее, чудачку без завивки и маникюра, не только примет с распростертыми объятиями шабаш мамаш из родительского комитета, третировавших ее целых десять лет, но и что примеру мамаш последуют и их дочурки, – и однако, несмотря на столько вопиющую неспособность усвоить основы человеческого существования, она все-таки ухитрялась самостоятельно одеваться и пережевывать пищу, прежде чем ее проглотить.

– Ты в самом деле отправляешь меня на вечеринку. После того, что случилось в прошлый раз. – Я дошла до такого отчаяния, что упомянула то происшествие практически открытым текстом. – Не боишься, что опять что-нибудь устрою?

Мать выдала весьма тонкую для человека без чувства юмора саркастическую ухмылку:

– С чего ты взяла, что я собираюсь исполнять роль твоей дуэньи?

Ее готовностью появиться со мной на людях могла бы чего-нибудь стоить – но с другой стороны, она моя мать, так что я ценила ее поступок не больше заверений в том, что я хорошенькая.

– Люди будут думать про тебя всякую ерунду, пока ты не докажешь им, что они ошибаются, – заявила мама. – Если не пытаешься, тогда и не жалуйся.

– То есть я виновна, пока не доказано обратное? Я-то думала, все как раз наоборот.

– Жизнь – это не «Закон и порядок», зайка. Она заглушила мотор. Мы все-таки пойдем.

Она заставила меня пойти.

– Лэйси уехала, – напомнила я, предприняв последнюю попытку ценой боли, какую доставляло мне произнесение этих слов вслух. – Я избавлена от дурного влияния. Не надо подсовывать мне новых подруг.

Она накрыла мою руку своей ладонью – и убрала ее прежде, чем я успела ее стряхнуть.

– Знаешь, зайка, мое беспокойство по поводу Лэйси не имеет отношения к Лэйси.

– Это одна из бессмысленных дзен-буддистских штучек?

– Я понимаю, каково это, – ответила она, – вложить все, что у тебя есть, в другого человека. Жить его мечтами, пока не забудешь, что они не твои. Я знаю, каково верить в кого-то, верить, что он способен заполнить всю твою жизнь без остатка, – но такое не дано никому. Если вовремя не поймешь этого, останешься у разбитого корыта. С жизнью, которую не ты для себя выбрала.

– Не понимаю, при чем тут я.

Мама никогда так не говорила, и уж конечно, она никогда так не говорила со мной. Мы обе были не готовы к такому диалогу, и она и я.

– Или человек просто исчезает. А с чем ты остаешься? Нельзя вечно жить чужими мечтами, Ханна. Когда в конце концов одумаешься, всем будет только хуже. – Она хлопнула в ладоши и снова стала пластиковой мамой с тефлоновой улыбкой, будто мне лишь почудилось на миг, что она растаяла, превратившись в живую женщину. – Пойдем, а то опоздаем. Мы же не хотим показаться невоспитанными.

– Почему ты так печешься о том, что подумают о тебе эти люди? Они обращаются с тобой, как с дерьмом! – Я не собиралась ее обидеть; тогда мне даже не пришло в голову, что я могу ее обидеть.

На мамином столе стояла фотография в позолоченной рамке – снимок той девушки, которой она когда-то была. Ее запечатлели на балетном представлении вместе с младшей сестрой, которая, в отличие от мамы, действительно была сложена как балерина. Обе застыли в пируэте: моя тетя с ее идеальными формами и сияющей улыбкой и мама, суровая и угрюмая, со знакомой шапкой мелких кудряшек. Будь мы персонажами фильма, мы бы нашли общий язык, точно два гадких утенка: разумеется, в голливудской версии мама превратилась бы в потрясающего лебедя, а не в бухгалтершу с варикозными венами. Она так и не изменилась с тех пор – лишь стала чуть более крупной и гораздо более толстой уткой, которая, как мне иногда казалось, не слишком-то меня и любит. За что я ее совсем не винила: вероятно, ежедневное напоминание о ее прошлом не радовало ее в той же мере, как меня не увлекало мое будущее.

Она вышла из автомобиля и пригладила пляжное платье из синей махровой ткани, которое, я была уверена, окажется совершенно не похожим на наряды остальных матерей.

– Если прощаешься со школой, это вовсе не значит, что школа распрощается с тобой.

Я против воли засмеялась:

– Пожалуй, ничего мрачнее я от тебя не слышала.

Она тоже засмеялась:

– Что ж, по-видимому, я справляюсь со своими обязанностями.

– Прямо-таки мать года.

Я уловила на ее лице тот миг, когда она решила взять быка за рога и воспользоваться минутой откровенности.

– Приятно видеть твою улыбку, Ханна.

– Только скажи, что можно вернуться в машину и поехать домой. Обещаю тебе улыбку во все тридцать два зуба, как в рекламе зубной пасты.

– Соблазнительно, – сказала она после паузы, которой мне хватило