для упражнений, песнопений и бесед, предполагающих принудительное веселье, вечером следовало остерегаться и знать свое место. Восемь девушек – но я не собиралась заучивать их имена и истории, потому что не планировала тут задерживаться. Было достаточно знать, что Крикунья, которой снятся кошмары, каждую ночь будит нас воплями в три часа утра; Коротышка компенсирует ничтожный рост слоновьим комплексом Наполеона; Содомитка была застигнута на месте преступления с капитаншей футбольной команды; Уродина страдала сексоголизмом, во всяком случае, так считала ее мать, любившая заглядывать в чужие дневники; Девственница осталась таковой только потому – во всяком случае, по ее собственному сумбурному объяснению, – что жутко пристрастилась к анальному сексу; Святая Анна сама напросилась в «Горизонты» в надежде получить опыт спасения грешников.

Я старалась.

Я посвятила жизнь Христу. Я зубрила наизусть пассажи из Библии, пела про то, что Господь внушает трепет, и освоила жесты, подтверждающие мое благоговение. Когда мы становились в круг для Непрерывной молитвы, я озвучивала свои слова: «Молю, чтобы Господь помог мне одолеть Дьявола и его искушения», потом стискивала руку Уродины и притворялась, будто слушаю, как она произносит ложь, закрепленную за ней. Я признавалась в похотливых мыслях и соглашалась с Хизер, что растрачиваю жизнь впустую. Я две недели копила льготы, не позволяя себе думать про Батл-Крик и про тебя, пока не ложилась в постель, потому что это была награда за целый день в аду, – мысли о тебе и Курт, который убаюкивал меня песней. Через две недели мне хватило поощрительных баллов на два письма. Одно Ублюдку, с обещанием быть послушной, если он позволит мне вернуться домой. Другое тебе.

«Дорогая Декс», – написала я и задумалась.

Дорогая Декс, я сдалась. Дорогая Декс, я позволила им переделать меня по их жалкому подобию. Дорогая Декс, все, что я говорила тебе о себе, было ложью. Дорогая Декс, все, что я делаю, я делаю для того, чтобы вернуться домой, к тебе, но я не заслуживаю тебя, если вернусь домой таким способом.

Нет. Я должна была быть твоей Лэйси, быть сильной. Поэтому назавтра на утренней службе я встала на скамью и прокляла Господа своего Иисуса Христа, после чего днем весь наш барак в награду за мою выходку отчищал от дерьма унитазы. На следующий день я показала Шону средний палец, и Хизер велела нам убирать туалеты и чистить коровник, чтобы воочию продемонстрировать запятнанность грехами. Я думала о тебе, Декс, и о Курте и знала, что скорее изваляюсь в собственном дерьме, чем усвою их взгляд на спасение.

В следующий раз, когда я налажала, они испробовали кое-что новенькое.

* * *

В «Nevermind» есть скрытый трек. Его ни за что не найдешь, если не знать о его существовании. Последняя на альбоме песня «Something in the Way» заканчивается мягким всплеском тарелок и угасающим «эммм» Курта. А потом – ничего.

Ничего целых тринадцать минут и пятьдесят одну секунду. То, что идет дальше, сделано только для нас – тех, кто достаточно терпелив, чтобы переждать тишину. Сначала барабаны, тихие и настойчивые, как у каннибалов в джунглях. Потом львиный рык: голос Курта, чистый и сверкающий, будто нож, вспарывающий небо. Это ярость человека, который не собирается спокойно встретить чудесную ночь. Это мучительное умирание света. Те, кто не врубается, кто потребляет музыку, как потребляет кофе и все остальное, переслащивая, чтобы отбить горечь, говорят про песни Курта: «Просто грохот». Как будто вообще бывает «просто». Как будто так просто отсеять шелуху, простую ложь рифмованных слов, гармоничных аккордов и сладкоголосых стонов о потерянной любви. В «Nevermind» столько мелодичности. Надо очень постараться, чтобы найти там грохот.

До той последней, секретной песни. Тишина, те тринадцать минут агонии, – ее составная часть, и Курт переживает их вместе с нами, стреноженный и яростный, пока секунды тикают, напряжение нарастает и наконец, когда он, как и мы, больше не в силах его выносить, он разрывает путы и идет вразнос. Тринадцать минут и пятьдесят одна секунда. Вроде бы немного. Но время растяжимо.

Помнишь, мы читали про черные дыры, Декс? Что, когда наблюдаешь извне, с безопасного расстояния, как кто-то проваливается в черную дыру, то видишь, что он падает все медленнее и медленнее и наконец будто застывает на горизонте событий? И остается там навсегда, зависнув над тьмой, и будущее оказывается навеки недостижимым?

Это обман восприятия. Если ты – тот, кто падает, время течет с обычной скоростью. Ты проплываешь мимо горизонта событий; тебя засасывает в черноту. И никто извне об этом никогда не узнает. У них останется счастливая иллюзия целостности – а вот ты разобьешься.

Вот каково мне было находиться во мраке. Исчезли границы между тобой и темнотой, прошлым и будущим, чем-то и ничем. Ори сколько угодно, мрак все поглотит. Во мраке тишина – то же самое, что грохот.

* * *

В тюрьме карцер называют «ямой», во всяком случае, если верить фильмам про тюрьмы, а если не верить фильмам, тогда половина наших знаний о мире окажется полной фигней. Но в тюремных фильмах «яма» – это обычная камера. А в «Горизонтах» – настоящая яма в земле.

Во мраке ты говоришь себе: «Теперь я выдержу». Теперь ты будешь крепиться, помнить, что время не стоит на месте и что в темноте не прячутся никакие чудища. Когда со скрипом откроется люк и спустят еду, ты швырнешь ее им в физиономию вместе с пригоршнями собственного дерьма. Когда они спустят веревку и предложат тебе выйти на свет при условии, что ты извинишься и скажешь «благодарю, что указали мне путь к Господу», ты рассмеешься и велишь им заглянуть попозже, потому что у тебя тихий час. Теперь мрак будет твоим подарком, наградой за мучения повседневной жизни. Теперь наступит твое время.

Бред.

Мрак – это всегда мрак.

Во-первых, тоскливо. Во-вторых, одиноко. В-третьих, накатывает страх, а когда его волна уходит, то не остается вообще ничего. Тишина по капле наполняется всеми теми размышлениями, от которых ты старательно отмахивалась в обычной светлой жизни. О плохих поступках, которые ты совершала. О голубизне небес. О трупах, гниющих в гробах, и о червях, пирующих среди останков. О том, что происходит с телом, когда его покидают, и не настало ли время вернуться за ним. Еда намокает от слез. Она приобретает вкус кала и мочи, потому что их запахом пропитано все вокруг, а еще запахом твоего разлагающегося пота и стыда. Воздух горячий, затхлый и душный от твоего дыхания.

Когда темноту прорезает свет, а тишину вспарывает звук голоса,