– Это все ваши квартиры?

Она расхохоталась:

– На эту площадку выходят квартиры четырех семей! Оченьприличные люди, не жалуюсь.

– Это хорошо, – согласился я со вздохом, –когда соседи хорошие.

Дверь она открыла с той же легкостью, как я отворяю свою, ноздесь, как можно догадаться, всю легкость обеспечивает техника. Дверь мнепоказалась тяжелой, как танковая башня.

Квартира обставлена уютно, со вкусом, но все же, на мойвзгляд, поработали умелые дизайнеры, визажисты, как их там, но где милый хлам,разбросанные вещи, некоторая неправильность, что свойственна всем? Несколькоквартир, подумал я с угрюмым восторгом. Она заранее все объяснила, если вдругзамечу нежилой вид. Но я не замечу, я распален страстью, гормоны прут из ушей,ничего не вижу, кроме этой рюриковно-романовны в постели. В спальню заглянутьне удалось, но, думаю, это не моя полусолдатская койка.

Она сразу прошла на кухню. Я осматривался с любопытством.Огромная, как площадь Этуаль, дизайн, встроенные агрегаты, которых я не отличуодин от другого, только холодильник и знаком, здесь их два. Мойка одна, ногромадная, зачем-то двойная, из навесных шкафчиков на волю просятся вина вярких бутылках.

Стелла поставила на огонь кофейник:

– Может быть, сперва перекусить?

Я протестующе выставил ладони:

– После такого ужина?..

– Подумай.

– Ни за что. А вот ты...

– Я на диете, – сообщила она. – Достаточно ималенького бутерброда. Или двух. Тебе с чем?

– Я всеядный.

– Желудок в порядке?

– Булыжник переварит, – заверил я.

Она в сомнении вскинула красивую бровь, мол, после тридцатиполовина мужчин с язвами, гастритами, а вторая половина с простатитами ипрочими половыми неудобствами.

Я широко и плотоядно улыбнулся, показывая всем видом, чтопока что... тьфу-тьфу!.. сия чаша меня миновала.

Потом мы пили кофе, неспешно и с удовольствием. Она добавиласахару в самом начале, чувствовался тот особый привкус жженого сахара, я так неделаю, но не возражаю, ибо кофе хорош всегда, когда хорош.

Потом она медленно начала раздеваться, не сводя с менядвусмысленного взгляда. Все проделывала медленно, грациозно, но с некоторойдолей неловкости и застенчивости, что явно верх артистичности, ибо если совсемнедавно женщины смущенным шепотом просили погасить свет, то теперь дажешкольнице не придет в голову заниматься этим в темноте.

Когда сняла и трусики, ажурные и надушенные, я ухватил еежадными лапами. Она шепнула ласково:

– Не спеши, дорогой... У нас много времени... Бери менянежно, медленно... Я хочу вкусить всего...

Я сказал с грубоватой мужественностью:

– Анатоль Франс сказал, что в любви предпочитает старыеметоды. Самые старые!

– Дорогой, это было давно...

– Во Франции любовью заниматься умели, – несогласился я. – Все эти штуки-дрючки, которые сейчас преподают на курсахэротики, тогда уже были в ходу. Но я, как и Франс, не гонюсь за модой.

– Это не мода...

– Есть вещи, которые я не делаю, – ответил янепреклонно. – По крайней мере, в первый же день.

– Не будь таким зажатым...

– Я не зажат, – объяснил я, – я простостаромоден.

Она смотрела умоляюще, но я держался напористо, грубовато,пусть еще не как солдафон, но как человек старшего поколения, который не обученвсяким новомодным приемам, который прост, как правда, а по опыту знает, что какбы ни изощрялся, но оргазм всегда оргазм, от позы не зависит. Она взяла моюголову, попыталась сдвинуть меня ниже, но я со смехом развернул ее, поставил,как в моей молодости говорили – на четыре кости, и взял просто, напористо игрубо.

Она смирилась, терпела, даже начала двигаться и постанывать,но я уже сжал ее сильнее, оставляя на мягкой белой заднице красные пятна, мощновыдохнул, рыкнул, медленно расслабился, похлопал по ягодице:

– Ты просто прелесть!

Она продолжала стоять на четвереньках. Я слез с постели,расправил плечи и подтянул живот, все-таки снимают, направился в ванную. Здесьвсе сверкало чистотой, на столике и полочках выстроились шампуни, мази, но всеже ощущение осталось такое, что постоянно здесь не живут.

Когда я вышел, она уже сидела на краю постели, закутавшись врозовый пышный халат. Лицо ее раскраснелось, прическа сбилась, и она ловкораспустила волосы.

– Ого, – сказал я озабоченно, глядя начасы. – Черт! А у меня там собака негуляная.

– Собака?

– Боксерчик, – объяснил я ласково. – Такаяумница! А понятливая... Представляешь, на обед всегда зовет, все понимает...

Собачники о своих собаках могут говорить часами, даже неповторяясь, но я говорил о Хрюке, лишь пока одевался и натягивал кроссовки. Онаподставила щеку, я звучно чмокнул, повернулся к двери.

Она сдвинула собачку замка, спросила как-то неуверенно:

– Надеюсь, ты еще найдешь время для меня?

– О, я мечтаю об этом, – сказал я горячо. –Было так чудесно!

Приободрившись, она сказала с улыбкой:

– И в следующий раз ты найдешь время позаниматься сомной... подробнее? Не на бегу? А то, как говорится, не снимая лыж...

– Надо бы, – согласился я. – Черт с ними,привычками, Анатолем Франсом... Даже с телекамерами.

Она отшатнулась, будто я внезапно попытался ее укусить занос. Глаза расшились уже в неподдельном испуге:

– Какие... такие телекамеры?

– Одна в люстре, – пояснил я словоохотливо, –две по углам, четвертая в том навороченном вентиляторе.

Я улыбался дружески, а ее лицо покрылось смертельнойбледностью. В глазах вспыхнул страх:

– Ты... знал?

– Конечно!

– Но... как?.. Откуда?

Я нежно провел ладонью по ее щеке. Ощутил, как тяжелаягорячая кровь наполняет там внизу, хотя в моем возрасте на такую реакциютребуется уже несколько часов, а то и сутки.

– Ты просто прелесть. Не бери в голову, а бери... ну,сама знаешь. Ты красивая, а на красивых даже злой пес не гавкнет.

Замок щелкнул, я вышел на пустую площадку. Стелла смотрелавслед расширенными в страхе и непонимании глазами:

– Если ты знал...

– Да что знал, – проговорился я в порыве понятногомужского хвастовства, – сам проверял, чтобы засняли как следует! Скажиребятам, пусть с пленкой побережней, не испортили бы. Буду друзьям показывать.