«О да, – думал я, – это любовь, совершеннаялюбовь, и в своем совершенстве она наполняет смыслом все, что я когда-либо знали испытал: каждое разочарование, каждую обиду, каждый ложный шаг, каждоеобъятие, каждый поцелуй... Все это было только предзнаменованием божественногоприятия и добра, ибо дурные поступки показывали, чего мне недостает, а хорошие– пусть даже только на мгновение – приоткрыли завесу над тайной истиннойлюбви...»

Эта любовь наполнила смыслом всю мою жизнь, вплоть до, казалосьбы, самых незначительных ее обстоятельств. И пока я этим восторгался, покавсецело, без малейших сомнений, отдавался ей, начался удивительный процесс: всямоя жизнь вернулась ко мне в образах тех, кого я когда-либо знал.

Я увидел свою жизнь с самых первых секунд и до того момента,который привел меня сюда. В этой жизни не нашлось ничего особеннопримечательного; в ней не хранилось ни великой тайны, ни перелома, нисудьбоносного события, которое изменило бы мою душу. Напротив, она оказаласьвполне естественной и заурядной цепочкой мириад крошечных событий, и каждое изних касалось других душ, так или иначе связанных со мной. Теперь я осозналнанесенные мною обиды и услышал те мои слова, что приносили успокоение, яувидел результат своих повседневных поступков. Я увидел обеденный зал,пировавших в нем флорентийцев и вновь постиг смятение и одиночество, в которомони пребывали перед смертью. Я увидел печаль и полную оторванность отокружающего мира их душ, сражающихся за то, чтобы остаться в живых.

Единственное, чего я не видел, это лица моего господина. Яне видел, кто он такой. Я не видел его душу. Я не видел, что значит для негомоя любовь или что значит его любовь для меня. Но это не имело значения. Вдействительности я осознал это только позже, когда пытался передать испытанныемной ощущения. Пока что важно было только понимание того, что означает дорожитьостальными и ценить саму жизнь. Я осознал, что значило рисовать картины, –не рубиново-красные, кровавые и животрепещущие венецианские полотна, но старинныекартины в древнем византийском стиле, которые когда-то, на редкость совершенныеи безыскусные, выходили из-под моей кисти. Теперь я вспомнил, что в прошломписал удивительные иконы, и увидел эффект, произведенный моими творениями... Имне казалось, что я буквально тону в этом огромном потоке информации. Еенакопилось так много, и тем не менее все это богатство было так легковоспринимать, что я почувствовал великую и окрыляющую радость.

Знания эти были сродни любви и красоте. И я вдруг осознал,что фактически все эти понятия – знания, любовь, красота – составляют единоецелое.

Душа моя наполнилась торжеством и великим счастьем.

«Ну да, конечно, как же я не понял, ведь на самом деле всетак просто!» – думал я.

Обладай я в тот момент телом, будь у меня глаза, я бынепременно заплакал. Но это были бы сладостные слезы. В действительности же моядуша пребывала, так сказать, вне пределов всего мелочного, обыденного,способного лишить воли. Я оставался спокойным, и знания, факты, то есть сотни исотни мелких подробностей, которые, как прозрачные капли волшебной жидкости,проходили сквозь меня, наполняли меня и исчезали, уступая дорогу новым нитямэтого водопада истины, внезапно поблекли.

Там, впереди, стоял стеклянный город, а за ним высилосьголубое, как в полдень, небо. Только теперь его заполнили все существующие насвете звезды.

Я устремился к городу, причем так поспешно ицеленаправленно, что задержать меня смогли только три человека.

Потрясенный до глубины души, я застыл на месте. Этих людей язнал. Они были священниками – монахами, старыми монахами из моей родной страны,которые умерли задолго до того, как я нашел свое призвание. Теперь я видел всеэто очень отчетливо, я знал их имена, знал, от чего они умерли. На самом делеэто были святые покровители моего города и огромного монастыря с пещерами, гдея раньше жил.

– Зачем вы меня держите? – спросил я. – Где мойотец? Он уже здесь, правда?

Не успел я задать этот вопрос, как увидел своего отца. Онвыглядел точно так же, как и всегда: крупный мужчина в кожаных охотничьиходеждах, с взлохмаченной бородой и длинными каштановыми волосами, того жецвета, что и у меня. Его щеки покраснели от холодного ветра, а нижняя губа,отчетливо видная между густыми усами и бородой с проседью, насколько я помнил,была влажной и розовой. Глаза по-прежнему оставались ярко-синими. Он, какобычно, с доброй улыбкой помахал мне рукой. Он выглядел так, словно, невзираяна советы и предостережения, опять собрался поохотиться в степи. Он совершенноне боялся монголо-татарских налетов. В конце концов, при нем был большой лук,такой тугой, что натянуть его мог только он, с ним были его остро заточенныестрелы и огромный широкий меч, одного удара которого было достаточно, чтобыснести человеку голову с плеч. Словом, мой отец походил на мифического героявеликих, поросших травой степных просторов.

– Отец, почему они меня держат? – спросил я.

Однако взгляд его вдруг стал пустым, улыбка погасла, а лицоутратило всякое выражение. Не прошло и минуты, как образ его поблек и рассеялсяв воздухе. К моей глубочайшей, невыразимой печали, он исчез.

– Андрей, твое время еще не пришло, – сочувственноутешали меня стоявшие рядом монахи с длинными седыми бородами, облаченные вчерные рясы.

Я чувствовал себя бесконечно несчастным. Мне стало такгрустно, что я не в силах был произнести хоть слово в ответ. Я понял, чтоникакие мои возражения ничего не изменят, и один из монахов взял меня за руку.

– Ну вот, вечно с тобой так, – сказал он. – Что ж,спрашивай.

Он не шевелил губами, но в этом не было необходимости. Яслышал его очень отчетливо и знал, что он на меня не сердится. На такое он былне способен.

– Почему, – спросил я, – мне нельзя остаться?Почему вы не позволяете мне остаться, если я того хочу и если уж я сюда пришел?

– Подумай обо всем, что ты увидел. Ты знаешь ответ.

Должен признаться, что в то же мгновение я действительнопонял ответ. Сложный и одновременно крайне простой, он был подсказан мне темизнаниями, которые я получил.

– Ты не сможешь унести эти знания с собой, – сказалмонах. – Ты забудешь практически все, что здесь увидел. Но всегда помниобщий урок: значение имеет только любовь – твоя любовь к другим, их любовь ктебе, любовь ко всему и вся в окружающей тебя жизни.

Его объяснение показалось мне чудесным и исчерпывающим! Этобыли не пустые слова, нет! Это было нечто безмерное, неуловимое, но стольвсеобъемлющее, что все смертные преграды непременно должны были рухнуть передлицом, казалось бы, простой истины.