Селеста шаркающей походкой подошла к Агнес, всем телом выражая что-то вроде испуга.

– Бр-р… – Она выжидательно смотрела на Агнес.

– Бр-р? – вопросительно повторила Агнес.

– БР-Р, – с ударением повторила Селеста, оглядывая руины лачуги. – Так глупо, – пояснила она.

– Почему?

Селеста надулась.

– Я скучаю по своему домику.

– В Городе? – уточнила Агнес.

Селеста закатила глаза.

– Нет, здесь. В нем было окошко и занавески в цветочек. И гладкий пол, на котором я танцевала, и пахло в нем розами.

– Врешь ты все, – сказала Агнес. – Здесь ничто не пахнет розами.

Она даже не помнила, когда в последний раз нюхала розу. Все, что она нюхала, пахло морской водой, гнилью, солью и елками.

Селеста покачала головой.

– Я же прикидываюсь, дурочка.

Агнес кивнула, хоть и не знала точно, есть ли разница между притворством и ложью.

Селеста продолжала:

– И потом, где бы я взяла занавески? Здесь же на миллион миль вокруг нет ничего гладкого. Но так я чувствую себя легче.

– А зачем тебе чувствовать себя легче?

– Потому что мне грустно.

– Почему?

– Потому что я не хочу быть здесь.

– А-а… – Агнес смотрела в землю, пытаясь собраться. Ее мысли неслись вскачь. Гнались за чем-то. За каким-то чувством. Каким? Оно уже было рядом, только протянуть руку…

– Мне тоже было грустно, – выпалила она на одном дыхании.

– Когда? – Селеста прищурилась, готовая мстить, если ее разыграют.

– Когда попала сюда.

Селеста посмотрела на муравьев, цепочкой ползущих через грязные мокасины Агнес, одежду в пятнах, о которую она вытирала руки. На ее загрубелые, испачканные землей руки. На грязь под ногтями.

– Тебе? – скептически переспросила она.

– Да, – медленно кивнула Агнес, разрозненные подробности воспоминаний которой складывались воедино впервые после долгих лет. Ей не хотелось приезжать сюда. Не хотелось расставаться с друзьями. Как бы много крови она ни выкашливала. Не хотелось расставаться со своей розовой постелью. Постелью, которую мать заново застилала каждое утро, чтобы она выглядела, как на снимке в журнале. Ведь она не понимала толком, куда они едут и каково это будет. Но по тому, как мать напрягала плечи и пыталась распрямить спину, чтобы казаться сильнее, Агнес могла определить, что там, куда они едут, будет трудно. Будет опасно. И ее матери страшно. Она обводила взглядом их маленький, но уютный дом и гадала: Зачем? Зачем им покидать знакомое место ради незнакомого? Должно быть, в то время ей было года четыре, шел пятый. Она носила бы носочки с кружевом на оборочке, как Долорес, и косички, тоже как у Долорес. Мать заплетала ей волосы, пока они были еще влажные после вечернего купания. Во сне она перекатывалась бы по подушке, разметав волосы по ней. Ходила бы в подготовительный класс в подвале их дома. Там они ложились вздремнуть днем и слушали сказки. Она делилась пакетиками сока с друзьями. Как их звали? Она не могла вспомнить. Смогла бы, если бы мать напоминала их имена после отъезда. Рассказывала, как Агнес жила раньше. Но мать рассказывала только о своей матери – бабе, или о своей бабушке, матери своей матери, или о себе с Агнес. Зацикленность матери на самой себе злила Агнес. Но потом она вспомнила, что ничего о жизни Агнес и ее друзей мать не знает. Это ее личные воспоминания. Как они сжимали пакетики с соком, чтобы на бетон выплескивалась радуга, как перебирали волосы друг друга, пока слушали сказки. Она забыла имена девочек, которые были рядом с ней в эти моменты. И они же – моменты, которые Агнес проводила без матери. Первые и последние случаи, когда она была предоставлена самой себе, не считая нынешнего.

И тут к ней пришла мысль.

– На самом деле никто не хотел сюда, – сказала она Селесте. – Но нам пришлось.

– Никто? – повторила Селеста.

– Ну, может, Карл хотел.

– Который из них Карл?

Агнес указала на Карла, который выбирал личинок из кучи трухлявых досок, оставшихся от снесенных лачуг, и совал их в рот.

– А, он, – кивнула Селеста. – Логично.

– Никакой он не чокнутый или вроде того, – добавила Агнес, считая своим долгом защитить Карла и в то же время увидев его глазами этой девчонки – впервые заметив грязь и вонь, свалявшиеся волосы и фанатизм в глазах. – Просто он здешний.

– Как ты?

Агнес вспыхнула от гордости и немного от смущения.

– Как я. Как я теперь. – Она говорила с медленно растущим удивлением, не зная, от нее ли исходят эти слова. – Поначалу я хотела, чтобы мать каждый день расчесывала мне волосы, потому что мне не нравилось, когда они путались. – Она указала на свои грубо обкромсанные волосы. – Из автобуса я вышла в белом платье, – продолжала она и поморщилась, представив яркость этой одежды под ослепительным солнцем. Прищурилась. Как будто наблюдала за другой малышкой, симпатичной незнакомкой. – У меня были накрашены ногти, – сказала она. – Накрашены розовым. Розовый был моим любимым цветом. – Агнес рассмеялась, потом захохотала, и Селеста поддержала ее так, что на них стали оглядываться по всему берегу, особенно Патти. Они умолкли.

Селеста придвинулась ближе и шепнула:

– Я привезла лак для ногтей.

Что-то перевернулось в желудке у Агнес. Ей захотелось и увидеть его цвет, не такой, как цвета земли, и в то же время не иметь никакого отношения к настолько нереальному предмету, так всецело принадлежащему миру ее матери. Мертвому миру.

– На тебе он смотрелся бы уморительно, – сказала Селеста, глядя на грязные ногти Агнес.

– По-моему, он будет мешать, – возразила Агнес. Сможет ли она охотиться с накрашенными ногтями? Сможет ли есть руками? Плести из жил прочные нити? Облезет ли он когда-нибудь, или придется его обгрызть? И стоит ли обгрызать, рискуя пристраститься к нему и умереть, когда он кончится? У нее заколотилось сердце.

– Он розовый, – сказала Селеста.

Агнес открыла рот, чтобы сказать «нет», но в эту минуту Селеста позвала: «Идем», и Агнес пошла за ней.

Селеста миновала членов Общины и Новоприбывших, Патти возникла рядом и зашагала вместе с девочками – их товарищеские чувства не нуждались в словах. Они молча достигли леса, граница которого была яркой и солнечной с одной стороны и сырой и темной – с другой.

Селеста принялась считать: «Один, два, три, четыре…» – и так до десяти, потом повернула налево. «Один, два, три, четыре…» – снова до десяти. И поворот направо. «Один, два, три, четыре…» На счет «десять» она остановилась. У валуна, обросшего мхом. Селеста отогнула одну влажную зеленую подушечку, открывая выбоину в камне. Оттуда, из выбоины, возникло, как рассвет, неоново-розовое сияние.