– Значит, она дала тебе понять?

– Ты меня достал, старик, – Тому все еще нехочется драться со мной, проклятье.

– Ты достал меня с самого начала. Как только я увиделтвою гнусную харю. Меня чуть не стошнило. Меня и сейчас тошнит.

– Проблюйся, – меланхолично советует Том. – Апотом поговорим нормально. Как мужик с мужиком. Без истерик.

– Ты считаешь, у меня истерика?

– Да пошел ты!..

Сукин сын Том, трусливый, как и любой румын, опятьповорачивается ко мне спиной, но теперь он уходит, не бежит, нет, –уходит, сохраняя свое румынское достоинство, цена которому – долька чеснока. Истоит мне увидеть его спину, как все симптомы лихорадки и вирусного гриппапроходят сами собой. Я снова полон сил, легкости и ярости, я снова чувствуюсебя живым.

Подстегиваемый этим чувством, я в два прыжка нагоняю Тома исбиваю с ног. Он валится, как подкошенный, он не ожидал подобного вероломства смоей стороны, несколько минут мы катаемся по земле, издавая нечленораздельные,первобытные звуки.

– Ах ты, гад! – хрипит Том.

Он сильнее меня, много сильнее, но это уже не имеетзначения.

Нужно только выбрать подходящий момент.

И подходящий момент наступает – именно тогда, когда Томбезнадежно подминает меня, теперь ему остается только – приподняться и ударитьменя в кадык ребром ладони. Рука занесена, я вижу на ней каждый волосок, я вижунебрежно состриженные ногти, я вижу въевшиеся в кожу частицы металла, ещемгновение, еще… теперь пора.

Он не сразу понимает, что произошло.

Ничего выдающегося – с моей точки зрения. Всего лишьпистолетное дуло, упершееся ему в живот, – именно так приводят в чувствозарвавшихся румын, именно так превращают их внутренности в мамалыгу. Толькотеперь я до конца понимаю массажиста Хайяо, только теперь я до конца понимаюбеднягу Брэндона, эй, ребята, я на вашей стороне! И эта сторона мне нравится.Какой-нибудь политкорректный хрен из доставшей всех до печенок Хельсинкскойгруппы может тявкнуть, что это темная сторона, мне на это наплевать.

Тем более что в темноте я вижу, как днем, следовательно –темнота и есть день.

– Ты что это? – Том едва шевелит губами.

– А что?

– Что это у тебя?

– Пушка. И не у меня, а у тебя. В кишках.

– Тварь такая…

– Полегче на поворотах, плейбой. Опытным путемустановлено, что кишки вываливаются в течение трех секунд.

Подбородок Тома дергается от ужаса. Как бы ты не обоссался,дружок.

Об этом я и не подумал, это может испортить картину, я вовсене этого добиваюсь.

– Ты ненормальный сукин сын! – Видно, что рот Томаоткрывается вовсе не по его воле, румынские штучки, хотя нет, скорее –польские. Пшеки – они такие, они бы и рады заткнуться, но гонят и гонят пургу,себе во вред. Так и произошло с моим единственным знакомым поляком, борцом савторитаризмом, свои сраные гуманистические идейки он толкал на светскихвечеринках по случаю открытия FM-станций, и на благотворительных обедах в честьДня пожилого человека, и на сборищах сатанистов Кировского района, и назаседаниях секции книжной графики Союза художников, и в среде проституток соСтароневского. Проститутки в конце концов его и погубили: сдали сутенерам,патриотам и вообще – отличным парням без рефлексий по поводу прав человека, ите пришпилили нудного поляка. И ладанка с Лехом Валенсой не помогла, хотя,говорят, после смерти пшека замироточила.

– Ненормальный сукин сын… ненормальный.

– Заткнись!

Том послушно затыкается, никаких весомых аргументов против«Глока» у него нет.

– Сладенькая маленькая пуля из хорошенькой голубойпушки. Хочешь с ней познакомиться? Это совсем не то, что знакомиться сдевушками в кафе…

– Ты…

– Я же сказал – заткнись!

– Я молчу, молчу…

– А теперь слушай меня внимательно.

– Я слушаю… слушаю…

Он слушает. Он действительно слушает. Он готов вниматькаждому моему вздоху, каждому движению моего тела, в жизни у меня не было болееблагодарного слушателя, это не идет ни в какое сравнение с цыпочками, импонимание стилистики раннего Годара иначе, как между ног, не вобьешь. Это неидет ни в какое сравнение с тамагочи, они вечно путают Джармуша и Джармена иискренне убеждены в том, что Ангелопулос это:

национальное греческое блюдо с козьим сыром и оливками;

Апокалипсис в переводе на литовский;

настоящая фамилия Альберта Эйнштейна;

фасон шляпы;

разновидность пасьянса.

Мне тяжело удерживать на себе тушу Кожаного Тома,представляю, как мы смотримся со стороны, представляю, как это развеселило быЛору, к тому же я еще не решил, что делать с Томом.

– Я слушаю. – Язык Тома так и норовит вывалитьсяизо рта, кожа на скулах натянулась, нос заострился.

– Сейчас ты…

– Я сделаю все, что ты захочешь…

Хотел бы я услышать то же самое совсем по другому поводу. Исовсем от другого человека. От девушки. От Тина-тин.

– Не перебивай, мразь!

– Я молчу… молчу…

– Сейчас ты встанешь и тихо… спокойно… абсолютноспокойно… пойдешь к своей машине. У тебя ведь грузовик?

– Грузовик.

Грузовик. Я был прав.

– Ты сядешь в него, включишь радио… Радио в твоейколымаге есть?

– Есть…

– Так вот. Ты включишь радио и найдешь что-нибудьзажигательное… танцевальное… подходящее случаю. Ты включишь радио на полнуюгромкость, так, чтобы я услышал. И чухнешь отсюда с максимально возможнойскоростью. И по меньшей мере месяц будешь объезжать это место стороной. Ты меняпонял?

– Понял… Понял…

– А теперь вставай.

Том кивает головой, раз, другой, третий. Он кивает и неможет остановиться, он не в состоянии отклеиться от меня.

– Вставай, слышишь!

– Да…

– Поднимайся.

Я легонько надавливаю дулом «Глока» Тому на живот, и этогооказывается достаточно. Через мгновение я в который раз вижу его удаляющуюсяспину, он не бежит, идет спокойно, абсолютно спокойно, он делает все, как надо,хороший мальчик.

Хороший мальчик, грязный румын.

Спина Тома – отличная мишень, идеальная мишень, мишень –лучше не придумаешь, в ней заключен целый мир, как славно было бы украсить еевьюнком, галькой, перьями, вырезками из журнала «Cinema», бутылочными стеклышками,листьями медвежьего ушка, побегами калачиков, цветками лаванды, деталями давноисчезнувших невинных механизмов и о-о… сладенькими маленькими пулями, выложитьих в форме… форме… подходящий узор вот так, спонтанно, в голову не придет,нужно хорошенько изучить пару сайтов по татуировкам, пирсингу и шрамированию,несколько дельных изображений обязательно найдется… Уж не сожаление ли яиспытываю по поводу Томова ухода? Да, иначе, как сожалением, легкой грустью,это не назовешь.