Теперь, по прошествии времени, понимаю, что Линелльпоступала так вполне намеренно. Чувствуя, что Пэтси ее побаивается и сторонитсянас – вы, мол, парочка умников, – она приводила меня на эти концерты,чтобы между мной и матерью завязалась новая ниточка.

Но Линелль не остановилась на достигнутом. Она отвезла меняна деревенский праздник, где выступала Пэтси. Мы отправились куда-то в штатМиссисипи. До той поры я ни разу не видел мать на сцене, а когда жителипринялись восторженно кричать и хлопать, у меня словно глаза открылись.

С начесанными крашеными волосами, с пудом краски на лице,Пэтси была похожа на смазливую пластмассовую куколку, но пела хорошо, оченьпроникновенно. Ее песни верно отображали стиль блугрэсс, она играла на банджо,а какой-то парень, которого я не очень хорошо знал, печально пиликал наскрипочке. Сеймор мощно поддерживал их гармоникой и ударными.

Все это было очень мило и произвело на меня огромноевпечатление, но, когда Пэтси начала свой следующий номер, действительно крутуюпесню типа "Ты подло со мной поступил, ублюдок!", толпа буквальносошла с ума. Зрители неустанно хлопали моей маленькой маме, со всей ярмарки ксцене хлынули люди. Пэтси прибавила жару, спев свою знаменитую песенку "Тыотравил мой колодец, а я отравлю твой". Больше почти ничего не помню о томконцерте, кроме того, что она произвела фурор, еще я для себя понял, что она незря прожила жизнь, а я мог бы сыграть на гармонике и ударных лучше Сеймора.

Но я обходился без Пэтси. Не уверен, что она вообще когда-тобыла мне нужна. Конечно, Пэтси с ее музыкой была любимицей неотесанныхдеревенских парней, но лично мне больше нравилась Девятая симфония Бетховена.

А еще у меня была Линелль. И когда мы с Линелль отправлялисьна машине в Новый Орлеан, одни, прихватив с собою только Гоблина, радость моядлилась бесконечно.

Я ни разу не встречал человека, который ездил бы быстрееЛинелль. У нее, видимо, было какое-то чутье на полицейских – так ловко она ихизбегала. В тот единственный раз, когда нас остановили, она наплела с трикороба, будто мы, мчимся к какой-то роженице, и в результате избежала штрафа.Мало того, ей с трудом удалось отделаться от полицейского, который предложилсопровождать нас до самой больницы в городе.

Линелль была великолепна – иначе не скажешь. Она приехаласюда, на ферму Блэквуд, учить деревенского мальчишку, не умевшего даже писать,а через шесть лет оставила в Блэквуд-Мэнор всесторонне образованного молодогочеловека.

В шестнадцать лет я не только сдал все экзамены за среднююшколу, но и попал в верхние строчки по результатам вступительных экзаменов вколледж.

В наш последний с ней год Линелль также обучила менявождению. Папашка полностью одобрил эту идею, и вскоре я уже колесил нагрузовичке по нашим владениям и по заброшенным деревенским дорогам в округе.Линелль отвезла меня в город, где я получил права, а Папашка сказал, чтогрузовичок отныне мой.

Думаю, Линелль удалось бы сделать из меня и настоящегоценителя книг, если бы Гоблин так не ревновал к чтению, так не переживал, чтоон исключен из этой деятельности, так не стремился заставить меня вслухпроизносить для него каждое слово или, наоборот, слушать, как он их произноситв моей голове. Но умение с головой уходить в книги пришло ко мне со вторымвеликим учителем – Нэшем.

Тем временем Гоблин, видимо, черпал энергию не только уменя, но и у Линелль. Впрочем, в то время я бы выразился иначе. В общем, Гоблиндень ото дня обретал все большую силу.

Вот один из примеров. Воскресенье. За окном дождь. Мне,наверное, лет двенадцать. Я работал за компьютером, а Гоблин обругал меня, имашина вырубилась. Я проверил все соединения, снова запустил программу, но тутвновь появился Гоблин, и история повторилась.

"Это ты сделал?" – спросил я, оглядываясь.

Он стоял возле дверей – мой абсолютный двойник, в джинсах иклетчатой красно-белой рубашке. Единственное отличие от меня: сложенные нагруди руки и самодовольная ухмылка на лице. Он полностью завладел моимвниманием. Но я все-таки снова включил компьютер, а сам не сводил глаз сГоблина. Тогда он показал на люстру, и она начала мигать.

"Ладно, это превосходно, – сказал я. (Это был еголюбимый комплимент, и я прибегал к нему уже много лет.) – Но не смей большеотключать электричество в этом доме. Скажи, если чего-то хочешь". Онизобразил жестами фразу: "Пойдем отсюда" – и показал на дождь заокном.

"Нет, для этого я уже слишком большой, –воспротивился я. – Иди лучше сюда, поработай со мной". Я принес емустул, усадил рядом с собой и объяснил, что сочиняю письмо тетушке Куин, а потомпрочитал написанное вслух, хотя в этом не было необходимости. Я благодарилтетушку за то, что в последнем письме она разрешила Линелль пользоваться ееспальней, если возникает необходимость переодеться, отдохнуть или переночевать.

Когда я завершил письмо и собирался выключить компьютер,Гоблин, как всегда, схватил меня за левую руку и напечатал без пробелов:"яГоблиниКвиннтожеГоблиниГоблинэтоКвиннимылюбимтетушкуКуин". Оностановился и начал, растворяться в воздухе, а потом закачалась люстра, и онисчез окончательно.

Осознав, что он истощил силы, выключая компьютер, япочувствовал себя в безопасности. Остаток дня и ночь принадлежали только мне.

Но тут меня начало терзать чувство одиночества, и, когдастало совсем темно, я отправился в гараж Пэтси, не переставая думать о фокусахГоблина и о том, что теперь могу рассчитать его силы.

Она в этот вечер выступала в какой-то "пивнойзабегаловке" в Техасе. Я сел за ударные и, подыгрывая на губной гармонике,очень скоро добился ровного ритма, который мне особенно нравился. И тут Гоблин появилсявновь. Очень бледный, полупрозрачный, он затанцевал словно марионетка наверевочках, но продержался не дольше нескольких секунд.

Ладно. Пришлось смириться с одиночеством. Зато япочувствовал, что теперь имею над ним определенную власть: если схитрить изаставить его чрезмерно растратить силы, он от слабости уже ни во что не сможетвмешаться, а это как раз мне на руку.

В другой раз, вскоре после этого происшествия, мы с Линеллькружились в вальсе под музыку Чайковского – по-настоящему "зажигали"в гостиной, когда все гости разошлись спать, – а Гоблин не придумал ничеголучше, кроме как садануть меня под дых. Я согнулся пополам, а он сразурастворился в воздухе, но не потому, что хотел, а потому что не мог оставатьсядольше видимым, – растворился, как легкое облачко, пока я задыхался иплакал.