У меня словно гора с плеч свалилась. Я ведь думал, чтопоездка в Нью-Йорк сказалась на нем роковым образом, что мое невниманиезаставило его померкнуть и, возможно, приблизило к смерти. А теперь он сталпрежним. Случались моменты, когда мне больше ни с кем не хотелось быть – толькос ним.

Сразу после того, как мне исполнилось семнадцать, нампришлось расстаться с Линелль.

Ее пригласили провести какие-то исследования в Мэйфейровскоммедицинском центре в Новом Орлеане, и она не смогла бы совмещать мое обучение сновой работой.

Я был безутешен, хотя понимал, как важно для Линелль такоеприглашение. Это было новейшее учреждение, оснащенное по последнему словутехники, финансируемое могущественным семейством Мэйфейров из НовоюОрлеана, – ты знаком по крайней мере с одной его представительницей.Лаборатории и оборудование центра уже успели войти в легенду.

Линелль мечтала изучать гормон роста непосредственно подруководством знаменитой Роуан Мэйфейр, и уже одно то, что ее приняли в стольсолидное учреждение, означало победу. Но она больше не могла оставаться моейучительницей и верной компаньонкой – это было просто невозможно. Мне повезлоуже в том, что она провела рядом со мной столько лет.

В последнюю нашу встречу с Линелль я успел признаться ей влюбви. Мои слова шли от самого сердца, и, надеюсь, она осознала всю степеньмоей благодарности.

В тот день она направлялась вместе с двумя сотрудницами воФлориду, они намеревались отдохнуть недельку в Ки-Уэст без детей и мужей.

Линелль погибла в аварии.

Она, любительница скорости, даже не сидела за рулем. Машинувела другая. На шоссе они попали под сильный ливень, и машина, потеряв намокрой дороге управление, врезалась в огромный грузовик. Сидевшая за рулемлишилась головы. Линелль объявили погибшей на месте, правда, в больнице еевернули к жизни и поддерживали на искусственном дыхании две недели, но она таки не пришла в сознание. У нее было разбито все лицо.

Я узнал о происшествии, только когда нам позвонилиродственники Линелль, чтобы сообщить о поминальной мессе, которая должна быласостояться в Новом Орлеане. К этому времени ее уже похоронили в Батон-Руже, гдежили ее родители.

Я вышагивал по комнате много часов, без конца твердя толькоодно слово: "Линелль". Я словно помешался. Гоблин тупо смотрел наменя, явно ничего не понимая. А я не в силах был что-либо ему объяснить.

Папашка и Милочка отвезли меня на мессу, которая проходила всовременной церкви в Метэри. Гоблин выглядел совсем как живой. Я придержал длянего место рядом с собой на церковной скамье, но он меня очень раздражал своимипостоянными вопросами о происходящем. Его голос все время звучал у меня вголове. Он не переставая жестикулировал – пожимал плечами, разводил руками,качал головой – и то и дело произносил одними губами: "Где Линелль?"

Мессу служил престарелый священник. Церемония проходила небез изящества, но для меня она стала сплошным кошмаром. Люди подходили кмикрофону, рассказывали о Линелль. Я понимал, что мне тоже следовало бы выйтивперед и рассказать о том, что она для меня значила, но я никак не могпреодолеть страх, что споткнусь или расплачусь. Весь остаток своей смертнойжизни я сожалел о том, что промолчал на мессе!

Я подошел к священнику принять причастие и, как всегда послеэтого, строго и даже яростно велел Гоблину заткнуться.

Затем наступил страшный момент. Ты, наверное, даже неподозреваешь, но я очень примерный католик и искренне верю в чудопресуществления – в то, что священник во время мессы превращает облатки и винов истинные Тело и Кровь Христа.

После причастия я опустился на колени в своем ряду и,приказав Гоблину молчать, повернулся и увидел, что он стоит на коленях рядом,плечом к плечу со мной, такой же раскрасневшийся, как и я, и злобно поглядываетв мою сторону.

Впервые в жизни он испугал меня.

Он казался совсем живым, коварным, и от ужаса у меня мурашкипобежали по спине.

Я отвернулся, стараясь не обращать внимания на то, как ондавит на меня своим плечом, как скользит своей правой рукой по моей левой. Ямолился. Мысли мои унеслись далеко, а затем, открыв глаза, я вновь увидел его,совсем из плоти и крови, и в моей душе еще сильнее разлился холодный страх.

Этот страх не проходил. Наоборот, я вдруг ясно ощутилприсутствие всех остальных людей в церкви, необычайно четко разглядел тех, ктосидел впереди меня, потом бросил взгляд по сторонам, после чего дерзкооглянулся через плечо на остальных. Меня не покидало ощущение ихобыкновенности. А потом я снова посмотрел на материализовавшеюся духа рядом сомной, на его блестящие глаза, хитрую улыбку – и меня охватила отчаянная паника.

Я хотел прогнать его. Я хотел, чтобы он умер. Я пожалел, чтонаше путешествие в Нью-Йорк его не погубило. И с кем я мог бы этим поделиться?Кто бы меня понял? Я почувствовал в себе убийцу, безумца. А Линелль быламертва.

Я продолжал сидеть на церковной скамье. Сердце будтоперестало биться. Гоблин не оставлял попыток привлечь мое внимание. Он вновьстал прежним Гоблином, и, когда приник ко мне, когда растворился в воздухе иокутал меня своей невидимой сутью, мне вдруг стало легко в его объятии.

Тетушка Куин вылетела из России, из Санкт-Петербурга, напоминальную мессу, но не успела вовремя, задержавшись в Ньюарке, в штатеНью-Джерси. Увидев свою комнату, отделанную в голубом, любимом цвете Линелль,тетушка расплакалась. Бросившись на голубое атласное покрывало, она повернуласьна спину, уставилась на балдахин и в эту секунду – в своих туфлях на шпильках,в шляпе колоколом, с неподвижным взглядом мокрых глаз, уставившихся вникуда, – была очень похожа на одну из многочисленных модных куколок,рассаженных по всему будуару.

Меня настолько опустошила смерть Линелль, что я совершеннозамкнулся в себе и надолго замолчал. Шли дни, мои родные начали беспокоиться, ая все никак не мог произнести даже один-единственный звук – лишь сидел в своейкомнате, в любимом кресле у камина, ничего не делал и думал только о Линелль.

Гоблин чуть с ума не сошел, видя меня в таком состоянии. Онначал непрерывно меня щипать, пытался поднять мою левую руку и, подбегая ккомпьютеру, жестом показывал, что хочет что-то написать.

Помню, как тупо смотрел на него, когда он стоял околописьменного стола, подзывая меня, и только тогда понял, что все ею щипки былиничуть не сильнее прежних и что он мог заставить мигать лампочки лишь слегка,что, когда он дергает меня за волосы, я почти этого не чувствую, и что еслитолько захочу, то вообще смогу не обращать на него внимания без всякихпоследствий.