– Мишка, милый, как я по тебе соскучилась!

По-прежнему молчит, смотрит в сторону.

– А ты? Скучал?

Кивает.

– Мишка. Мишка мой хороший! Как ты живешь? Поговори со мной,пожалуйста. Я тебя так давно не видела, так тосковала…

– Мам, зачем ты нас бросила?

Только не реветь! Нельзя. Не сейчас. Потом. Проглотила ком вгорле:

– Я вас не бросила, Мишка. Просто так получилось.

– Папа сказал, что бросила. Он сначала говорил, что тебя втюрьму посадили, потому что ты у него что-то украла. А теперь говорит, что тыот нас в Москву укатила.

Как ему объяснить? Рассказать правду? Вывалить это все навосьмилетнего мальчишку, пусть разбирается, как знает? Нет, правду она не можетрассказать. Когда-нибудь потом.

– Мишка, я сейчас не могу всего объяснить. Просто… Я… немогла с вами остаться. Ну, никак не могла. Я вас люблю, очень, больше всего насвете люблю. Но обстоятельства так сложились… С вами папа остался. Я скоро васзаберу, и тебя, и Машу. Обещаю. Только немного нужно подождать. Скажи мне, какМашка?

– Хорошо. Только все время в нос говорит. И простужается.

– В сад ходит?

Мишка помотал головой:

– Сейчас нет. Дома сидит, болеет.

Значит, Машку повидать не удастся.

– Мам? Это от аденоидов, да?

– Что?

– Машка болеет? От аденоидов?

– Думаю, да.

Мишка начал понемногу оттаивать. Прислонился щекой к ееплечу:

– А помнишь, как мне их вырезали и ты со мной в больницележала? И читала про крота. Помнишь?

Конечно, она помнила. Крота звали Слепыш. А на самом деле онвсе видел и все слышал.

– И был очень запасливый! – Мишка счастливо улыбнулся. – Апотом ты мне мороженое купила, помнишь? И сказала, что теперь все можно!

Они еще немного повспоминали – слепыша, мороженое, хорошиевремена, когда Ольга еще не укатила в Москву и каждый вечер рассказывала имкакую-нибудь историю – всегда разную. Зина – та не рассказывает. Говорит, чтоне знает историй.

– Мишка, она вас… не обижает?

– Не-ет. Только ей на нас наплевать. Она на нас даже несмотрит. Когда гости приходят, тогда смотрит. И не поет, и про крота не читает,и не целует. Мам, зачем ты в Москву укатила? Помнишь, как раньше хорошо было?

Ольга прижала его крепче, отвернулась – не надо, чтобы онвидел, как она плачет, нельзя, ему и так не сладко.

– Скоро опять будет хорошо, Мишка. Это я тебе обещаю. Я,знаешь… Я все время про вас думаю, и на работе, и дома, и везде. Про вас сМашей. Ты… скажи ей, что я ее очень люблю. Скажешь?

– А сама почему не говоришь?

– Я не могу. Мне… В общем, я не могу сейчас домой явиться…

– Почему?

– Миш, я обещаю: когда-нибудь все объясню. А сейчас простоскажи ей, ладно?

– Ладно… Мам, а ты с Машкой тоже будешь лежать? Когда ейаденоиды вырежут?

Ольга кивнула:

– Конечно, буду.

Мишка задумался, потом спросил:

– А как ты нас заберешь, если ты в Москву укатила?

– Я вас в Москву заберу.

Снова задумался.

– А папу тоже заберешь?

Ольга помолчала немного. Господи, как же ему всеобъяснить-то?..

– Наверное, папу придется оставить. Наверное, он с нами непоедет.

Мишка вдруг заерзал, засуетился, вывернулся из-под ее руки:

– Ой, я пошел. Мне с тобой нельзя, а я забыл. Забыл я!

Ольга задержала его руку – еще немного, хоть пару секунд…

– Мишка, я тебя люблю очень.

Он подумал немного, потом прижался к ней лицом, обнял:

– Я тебя, мама, тоже люблю.

Схватил рюкзак и опрометью кинулся к воротам.

У ворот уже ждала Зина. Недовольно притопывала ногой:

– Ну? Почему так долго?

Мишка соврал, что классная всех задержала после звонка.

Всю дорогу домой Зина молчала. А сама думала, как бы такСтасу половчее ввернуть, что мальчишка-то уже, между прочим, не грудной. Вонлоб здоровый вымахал! Пусть бы сам в школу ходил! Ей до смерти надоели этивечные встречи, проводы, прогулки, уроки… Она молодая, ей жить хочется, а не счужими детьми нянькаться…

После того как Мишка убежал, Ольга долго еще сидела назаднем дворе, курила и ревела. Выкурив почти пачку, она кое-как успокоилась ипошла к Григорию Матвеевичу.

Дверь была заперта. Странно. Она ведь сообщила, чтоприезжает. Дозвониться не смогла, но отправила телеграмму.

Послышались шаги на лестнице, на площадку, тяжело дыша,вскарабкалась соседка. Увидела Ольгу, которая топталась у двери.

– Вы к Григорию Матвеевичу?

Ольга кивнула:

– К нему.

Соседка поставила на пол сумку, стала шарить в поискахключей.

– Нету его. В больнице. Доктор сказал – помирает.

– Как помирает?

– Как, как!.. Господи, да где ж ключи-то?.. Как все людипомирают, так и он. Срок пришел, видать, вот и помирает.

…В больницу Ольгу долго не хотели ее пускать.

– Посещение – с трех до четырех, – бубнила регистраторша. –Завтра приходите.

В конце концов Ольга сунула регистраторше коробку московскихконфет, купленных для учителя, и та сменила гнев на милость.

В палате было душно, пахло лекарствами, немытым телом,больничной кухней. В углу пациенты резались в домино, на койке у окна усталаяженщина с запавшими глазами уговаривала страшного, желтого мосластого мужикапокушать домашнего.

Григорий Матвеевич лежал, до подбородка накрытый ветхойбольничной простынкой, – такой маленький, такой старый, что у Ольги сжалосьсердце. Она села рядом, взяла его за высохшую, почти бестелесную руку. ГригорийМатвеевич был очень плох. По привычке бодрился, но было видно, с каким трудомдается ему каждое слово.