Я не слушаю, я наизусть знаю рассказы о всех метелях,которые помнит Федосья. Я машинально ловлю ее слова, и они страннопереплетаются с тем, что я слышу внутри себя. «Не в том царстве, не в томгосударстве, — певуче и глухо говорит во мне голос старика-пастуха,который часто рассказывает мне сказки, — не в том царстве, не в томгосударстве, а у самом у том, у каком мы живем, жил, стало быть, молодойвьюноша…»

Лес гудит, точно ветер дует в тысячу эоловых арф,заглушённых степами и вьюгой. «Ходит сон по сеням, а дрема по дверям», и,намаявшись за день, поевши «соснового» хлебушка с болотной водицей, спят теперьпо Платоновкам наши былинные люди, смысл жизни и смерти которых ты, господи,веси!

Вдруг ветер со всего размаху хлопает сенной дверью в стенуи, как огромное стадо птиц, с шумом и свистом проносится по крыше.

— Ох, господи! — говорит Федосья, вздрагивая ихмурясь. — Хоть бы уж спать скорей в страсть такую! Ужинать-тобудете? — прибавляет она, делая над собой усилие, чтобы взяться за скобку.

— Рано еще…

— А мой сгад — нечего третьих петухов ждать! Поужиналибы и спали бы, спали себе!

Дверь медленно отворяется и затворяется, и я опять остаюсьодин, все думая о Митрофане.

Это был высокий и худой, но хорошо сложенный мужик, легкийна ходу и стройный, с небольшой, откинутой назад головой и с бирюзово-серыми,живыми глазами. Зиму и лето его длинные ноги были аккуратно обернуты серымионучами и обуты в лапти, зиму и лето он носил коротенький изорванный полушубок.На голове у него всегда была самодельная заячья шапка шерстью внутрь. И какприветливо глядело из-под этой шапки его обветренное лицо с облупившимся носоми редкой бородкой! Это был Следопыт, настоящий лесной крестьянин-охотник, вкотором все производило цельное впечатление: и фигура, и шапка, и заплатанныена коленях портки, и запах курной избы, и одностволка. Появляясь на пороге моейкомнаты и вытирая полою полушубка мокрое от метели коричневое лицо, оживленноебирюзовыми глазами, он тотчас же наполнял комнату свежестью лесного воздуха.

— Хорошо у нас! — говорил он мне часто. —Главное дело — лесу много. Правда, хлебушка, случается, не хватает али чегопрочего, да ведь на бога жаловаться некуда: есть, лес — в лесу зарабатывай.Мне, может, еще трудней другого, у меня одних детей сколько, а я все-таки идуда иду! Волка ноги кормят. Сколько годов я тут прожил и все не нажился… Я и непомню ничего, что было. Был будто один-два дня летом али, скажем, весной — ибольше ничего. Зимних дён больше вспоминается, а все тоже похожи друг надружку. И ничего не скуплю, а хорошо. Идешь по лесу — лес из леса выходит,синеет, а там прогалина, крест из села виден… Придешь, заснешь — глядь, ужопять утро и опять пошел на работу… была бы шея — хомут найдется! Говорят —живете вы, мол, в лесу, пням молитесь, а спроси его, как надо жить — не знает.Видно, живи как батрак: исполняй, что приказано — и шабаш.

И Митрофан действительно прожил всю свою жизнь так, какбудто был в батраках у жизни. Нужно было пройти всю ее тяжелую лесную дорогу —Митрофан шел беспрекословно… И разладила его путь только болезнь, когдапришлось пролежать больше месяца в темноте избы, — перед смертью.

— За траву не удержишься! — говорил он мне,снисходительно улыбаясь, когда я советовал ему съездить в больницу.

И кто знает, — не прав ли был он?

«Умер, погиб, не выдержал, — значит, так надо!» думою яи поднимаюсь, чтобы пойти на воздух. Надев шубу и шапку, подхожу к лампе. Намгновение шум метели за окном смущает меня, но затем я решительно дую на свет.

В темных пустых комнатах, через которые я прохожу, мутносереют окна. От налетающих вихрей они то светлеют, то темнеют, — совсем какв корабельной каюте в качку. В прихожей холодно, как в сенцах, и пахнет сырой,промерзлой корой дров, заготовленных на топку. Громадная старинная икона божиейматери с мертвым Иисусом на коленях чернеет в углу…

На дворе ветер рвет с меня шапку и с головы до ног осыпаетменя морозным снегом. Но, ох, как хорошо поглубже вздохнуть холодным воздухом ипочувствовать, как легка и тонка стала шуба, насквозь пронизанная ветром! Намгновение я останавливаюсь и делаю усилие взглянуть… Новый порыв ветра прямо в лицоперехватывает мне дыхание, и я успеваю разглядеть только два-три вихря,промчавшихся по просеке в поле. Гул леса вырывается из шума вьюги, как гулоргана. Я крепко нагибаю голову, погружаюсь почти по пояс в сугроб и долго иду,сам не зная куда…

Ни деревни, ни леса не видно. Но я знаю, что деревня направои что в конце ее, у плоского болотного озерка, теперь занесенногоснегом, — изба Митрофана. И я иду, — долго, упорно имучительно, — и вдруг в двух шагах от меня вспыхивает сквозь дым вьюгиогонек. Кто-то бросается ко мне на грудь и чуть не сбивает меня с ног.Наклоняюсь, — собака, которую я подарил Митрофану. Она отскакивает примоем движении с жалобно-радостным визгом назад и бросается к избе, точно хочетпоказать, что там делается. А у избы, около окошечка, светлым облаком кружитсяснежная пыль. Огонек освещает ее снизу, из сугроба. Утопая в снегу, я добираюсьдо окна и торопливо заглядываю в него. Там, внизу, в слабо освещенной избе,лежит у окна что-то длинное, белое. Племянник Митрофана стоит, наклонившись надстолом, и читает псалтырь. В глубине избы, на нарах, видны в полумраке фигурыспящих баб и детей…

II

Утро. Выглядываю в кусочек окна, не запушенный морозом, и неузнаю леса. Какое великолепие и спокойствие!

Над глубокими, свежими снегами, завалившими чащи елей,синее, огромное и удивительно нежное небо. Такие яркие, радостные краски бываюту нас только по утрам в афанасьевские морозы. И особенно хороши они сегодня,над свежим снегом и зеленым бором. Солнце еще за лесом, просека в голубой тени.В колеях санного следа, смелым и четким полукругом прорезанного от дороги кдому, тень совершенно синяя. А на вершинах сосен, на их пышных зеленых венцах,уже играет золотистый солнечный свет. И сосны, как хоругви, замерли подглубоким небом.

Приехали братья из города. Они привезли с собой многободрости морозного утра. Пока в прихожей обметали вениками валенки, обивали отснега тяжелые воротники шуб и вносили покупки в рогожных кульках, пересыпанныхсухой снежной пылью, как мукою, в комнатах нахолодилось и металлически запахломорозным воздухом.

— Градусов сорок будет! — с трудом выговариваеткучер, входя с новым кульком. Лицо у него багровое — по голосу чувствуется, чтооно задеревенело от морозу, — усы, борода и углы воротника на тулупесмерзлись в ледяные сосульки…

— Митрофанов брат пришел, — докладывает Федосья,просовывая голову в дверь, — тесу на гроб просит.

Я выхожу к Антону, и он спокойно рассказывает о смертиМитрофана и деловито переводит разговор на тес. Равнодушие это или сила?..Скрипя сапогами по замерзшему снегу на крыльце, мы выходим из дому и,переговариваясь, идем к сараю. Воздух крепко сжат утренним морозом, голоса пашираздаются как-то странно, пар от дыхания вьется при каждом слове, точно мыкурим. Тонкий остистый иней садится на ресницы.