Воодушевленный Паперный: „Я счастлив, что, быть может, напомнил вам того старика, который встал с одра на рассвете, чтоб первым бросить в избирательную урну свой бюллетень”. – „Родной мой, – прерывает его Брик, – не надо сравнивать себя со сдвинутым стариком, а меня – с урной…”

«Поможем угнетенным эфиопам» – сентиментальный милитаризм империи.

Настал худший период жизни: неудачи еще огорчают, а успехи уже не радуют.

Была особенно опасна в период лактации.

Прогресс как всякое поступательное движение почти неизбежно чреват агрессией.

Дьявольская окрошка нацизма. Патетически утверждался культ смерти – в этом он не без основания видел свою эзотерическую притягательность – но от искусства, от идеологии, требовалось, в то же время, «здоровье». Насаждался мистический туман – щедро подкармливались астрологи, ясновидцы, шарлатаны и фокусники и вместе с этим решительно отвергалось все лишенное «четкости и определенности». Подчеркивал идею избранности и настаивал на «единстве», «общности», а также, само собою, «народности», отрицая все индивидуальное, личностное. С любовью к «народности» между тем не все обстояло так уж гладко. Самой народной частью нацизма была его самая невежественная, злобная и агрессивная часть – ремовские штурмовики. Они себя сами называли «пролетарскими элементами партии». Летом 1934-го года, в «ночь длинных ножей» Гитлер их вырезал.

Если уж решился идти – не опасайся зайти далеко. Если думаешь – не бойся додумать. Осторожные люди могут выиграть жизнь, но всегда проигрывают судьбу. Впрочем, чему отдать предпочтение – дело твоего личного выбора.

Штурмовал горы из страха перед равниной.

Писатель-почвенник любил приговаривать, что есть «русская литература» и «литература на русском языке». К несчастью, нельзя было уразуметь, на каком все-таки языке написана его «русская литература».

Один криминолог на дискуссии об уголовном беспределе сказал, что, если судить по статистике, убийц среди евреев немного. Кто-то со злобой отозвался: «Да, эти мараться не любят». И неучастие в преступлениях было поставлено в вину. Тут уж ничего не поделаешь. Разум безмолвствует, когда звучит чувство.

С современниками поэт разговаривал жестко: «На колени! Женщина идет». «Не дрожать! Запрещено эпохой». «Шапки прочь! Рождается поэзия». Только так – не давал им спуску.

Культ зрителя не безопасней других, но, сделав из публики дуру, не умничайте.

По-хорошему досадовал, по-белому завидовал, по-светлому скрежетал зубами.

Маленькие поэты любят писать о красоте скромности и безвкусице суеты.

Страсти позволено быть слепой, но любовь обязана быть зрячей.

«Ревизор» вызывал в зрительном зале лишь скуповатые смешки, реакция была достаточно сдержанной. По-настоящему расхохотались, когда подвыпивший Хлестаков едва не растянулся на полу. Реагировали на краски и красочки, на так называемую характерность, на говорок, на заикание. Неудивительно. Восхититься комизмом слова (именно слова, а не репризы) – это значит, прежде всего, расслышать таящуюся в нем пародийность, почувствовать, как оно выворачивает трюизм, лексическое клише, стереотип, общее место. Это не каждому дано.

Жизнь усиливает родительский инстинкт, но выхолащивает сыновний. «Любовь к отеческим гробам» лишь запоздалое покаяние, более рациональное, чем сердечное.

Настоящее снисходительно вышучивает прошлое, прошлое брюзгливо косится на настоящее, посматривает на него de haut en bas. В середине прошлого века Михаил Андреевич Дмитриев горько жаловался на то, как скудеют годы и люди. «Вот прежде в Обществе любителей Российской Словесности бывали Кокошкин, Прокопович, а теперь изволь заседать с каким-то Некрасовым».

Обычно почтенные литераторы весьма болезненно переживают утрату читательского интереса к своей работе – и тем острее, чем непонятнее безразличие. «Помилуйте, я стал зрелее, мудрее, я больше знаю и понимаю, лучше делаю свое дело, за что такая несправедливость?» Смешные жалобы! Устают от привычного. От дома, от круга, от отношений. И от известного человека – так же как от части пейзажа, который видишь каждое утро. Равнодушие – плата за популярность, плата за то, что вы примелькались. Так часто опасная неожиданность милей усыпительно прочной обыденности.

Пошлая литературная дама публикует пришедшие к ней хвалебные письма, столь же глупые, как ее проза. Печатать полученные вами отклики можно только, если они ругательные. Не из мазохизма, конечно, а для того чтобы показать те самые болевые точки затронутой тобою проблемы. Кроме того, такие письма могут помочь понять и постичь тех, кто их тебе написал, разобраться в сфере взаимоотношений автора и его читателя.

Поначалу эпистолярная брань, очень часто эмоциональная, ничем решительно не аргументированная, вызывает отталкивание, потом – недоумение (За что? В чем дело?), но после – глубокую жалость. Где-то в маленьком городе сидит человек, наделенный темпераментом и честолюбием, и всю жизнь – ничего, ни-че-го! Меж тем в этой ненавистной столице незаслуженно жируют счастливчики, которым неведомо почему улыбнулась лишенная вкуса судьба. Всегда мне хотелось их утешить, сказать им, чтобы они успокоились, не думали, что мне хорошо, но я понимал: они не поверят, а пуще всего их нельзя оскорбить подобным сочувствием и состраданием.

Интерлюдия

«Вальяжная фронда Любимца Литфонда» – всякий раз вспоминаю это двустишие, когда я думаю об Арбузове. К чести его он не обиделся, когда услышал в первый раз эти строчки. Лишь добродушно ухмыльнулся. Эту улыбку я видел часто, в эти минуты он был похож на пушистого большого кота, лениво нежащегося на солнышке.

Вообще он старательно подчеркивал свой гедонизм, свой вкус к жизни, ко всем ее незатейливым благам, свою простодушную буржуазность. Своеобразная оппозиция к тому аскетическому быту, который насаждался державой на протяжении десятилетий (разумеется, лишь для подданных). Так Булгаков употреблял в своей лексике «старорежимные» обороты как вызов победившей формации с ее казенным канцеляритом, с ее суконными сокращениями и ненавистными аббревиатурами.

Но, в отличие от него, Арбузов не переносил этих вольностей в творчество, в общем, вполне соцреалистическое. Во всяком случае, в дни нашего с ним знакомства, приятельства и соседства. Странное дело, как раз в тридцатых – в террористические годы – он попробовал по-своему дернуться. Я имею в виду его «Таню». В пору, когда главные жанры были донос и резолюция, а главным героем – чекист-расстрельщик, он написал вполне человеческую, особняком стоявшую пьесу, в ней люди любили, а не боролись. Затем эпоха вошла в берега, стала душной, вязкой, не столь кровавой, власть отбросила фарисейский пуризм, перестала прятать свой нуворишеский облик, и поведенческий стиль Арбузова стал столь же лояльным, как его пьесы. Он оказался вдруг ко двору – интеллигент, но благонамерен, привержен к комфорту (что даже неплохо – исключает активное диссидентство), пишет сказки из современной жизни и, конечно, абсолютно надежен.

В нем был артистизм, бесспорный шарм, мне он всегда внушал симпатию,