но говорили мы с ним о футболе, о музыке, об окололитературной возне, обо всем, кроме литературы. Разумеется, это обстоятельство вносило в наши отношения фальшь, и это доставляло мне боль – человечески был он мне очень мил. Но что делать? Все его действа с их коммунистическими бригадами, с их положительными героями, с их сочиненными конфликтами были каким-то игрушечным миром – из папье-маше и картона. Всегда зависимость от аудитории, причем от не лучшей ее части, не говоря уже о властях. Год за годом он создавал на сцене плоский, вялый, безжизненный мир. И каждый раз, когда мы встречались, я старательно подыскивал темы, далекие от этого мира.

Его благополучный сюжет закончился трагедийным финалом – мучительно долгой и нестерпимой для его натуры эстета болезнью. И тут произошло неожиданное – жил он женственно, а умер так мужественно, многим можно у него поучиться. Чем больше проходит лет с той поры, с тем большей нежностью я о нем думаю.

Выясняется – ничто так не долговечно в своем воздействии, как неутоленная мысль. Что остается в конечном счете от Гамлета – любовь к Офелии или бессонница его разума? Точно так же и от произведения в наследство будущим поколениям переходят не страсти, а проблемы, те самые «вечные вопросы», поиск несуществующих ответов.

Хемингуэй в старости был так же беззащитен, как Фицджеральд в молодости. Все дело в отсрочке.

Общество, зациклившееся на прошлых победах, признается в том, что их нет в настоящем. Не столько любовь к родимой истории, сколько тоска по былому величию или по рухнувшему благополучию.

Информация в этом лавинообразном движении легко обессмысливает жизнь. От тиражирования до исчерпанности – расстояние меньше шага.

Дайте, дайте мне бочку меда, и я даже не замечу вашей ложки дегтя!

Человека, читавшего десятилетиями газету «Правда», ничем не проймешь.

Лет пятнадцать назад в одном театре я смотрел булгаковский «Бег». Спектакль поставлен был в славной традиции «юбилейного представления». Так ставили «Любовь Яровую», «Оптимистическую трагедию», были еще три-четыре пьесы, их вспоминали к октябрьским дням. Вот и «Бег» оказался в этом ряду, в самом деле, дивны дела твои, Господи! После спектакля – у режиссера. В соседнем кресле, словно воробышек, – опрятная, ветхая старушка. Мы с ней помалкиваем, говорит постановщик.

– Вы знаете, для меня эта пьеса вдруг оказалась безмерно личной. Знаете, захотелось выразить, насколько корни сильней соблазнов. Все мое счастье – только вокруг. Все для меня здесь свое, родное. Пусть даже это и против шерсти. Ну, вот приходят из Управления принять мой очередной спектакль, и что-то в нем их не устраивает. Случаются споры, иной раз и резкие, и все равно – это мое!

Старушка слушает очень почтительно, кротко, стеснительно улыбается. Хозяин кабинета спохватывается:

– Ах, Господи, я вас не познакомил! Любовь Евгеньевна Белозерская. Вдова Михаила Афанасьевича.

Я целую пергаментную руку, старушка медленно розовеет. Через минуту мы прощаемся. Когда мы остаемся одни, режиссер мягко разводит руками:

– Конечно, после Елены Сергеевны нельзя сказать так категорически, что вот перед нами – вдова Булгакова. Но так уж и быть, всё же вместе жили, и эта пьеса, в какой-то мере, вдохновлена ее судьбой. Она ведь и есть эта Серафима, тоже была в Константинополе, потом – в Париже, потом – в Берлине. Помоталась по свету, потом вернулась. И видите, благополучно здравствует.

Смотришь вперед, смотришь вокруг, смотришь вслед, смотришь назад, смотришь в зеркало – больше уж не на что.

Когда читаешь иных литераторов, так ясно видишь восторг простолюдина от приобщения к высшим сферам.

Любая борьба опустошает. Даже борьба с самим собой.

Это произведение напоминало доброкачественную опухоль.

Провел свою жизнь в рабстве у свободы.

Образованный Воровский интеллигентно вздохнул: «Нельзя руководить искусством, не умея поддаться его обаянию». Пример либерального большевизма. Что искусством руководить нельзя при любых условиях, он не мог и подумать. Тем не менее ему повезло – не убей его эмигрант в Швейцарии, был бы расстрелян как враг народа.

Идейность – первый шаг к фанатизму.

О, эти первые ученики, последователи, ассистенты, сподвижники! Как они высокомерно греются в лучах своего бесценного солнышка. Тысячу раз был прав Бальзак: «Лучше иметь дело с Богом, чем со святыми».

Но искренне преданные адепты еще опасней, чем своекорыстные. Некий восторженный аристократ под мощным влиянием Паскаля так разуверился в человеческом обществе, что твердо решил постричься в монахи. Родственники едва не убили его учителя-мизантропа.

По-видимому, сильное чувство для философа – слишком большая роскошь. Он недостаточно прост, чтоб с ним справиться. Недаром же все янсенисты были неисправимыми меланхоликами.

Михаил Чехов воспринимал мир как возникшую в беспредельности потенциальную катастрофу. Станиславский устроил для него консилиум из четырех знаменитых психиатров. Что бы он сказал на исходе века? Впрочем, нормальный человек в сумасшедшем доме неизменно выглядит помешавшимся.

Так или иначе, родные артиста наверняка отнеслись к Рудольфу Штейнеру не лучше, чем отнеслись к Паскалю родные будущего монаха.

Вне ритма проза не существует – сбоит, задыхается, превращается в кашу, затемняет, сводит на нет весь смысл. Что мне всего понятней в Белом – это страсть к ритмизованной прозе. Один лишний слог – и все предложение стремительно летит под откос.

Блок страстно мечтал быть национальным поэтом. «О, Русь моя! Жена моя!», «Россия, нищая Россия…» И «Двенадцать» не столько оправдание Революции, сколько желание слиться с народом. Вечная мечта интеллигентов-полукровок!

С младых ногтей чувство литературного одиночества. Никогда не ощущал себя частицей поколения.

Виктор Ногин отказался ликвидировать провокаторшу Серебрякову, ибо она была «дряхлой старухой». Делает ему честь, но занятно то, что «дряхлой старухе» было лишь пятьдесят. Впрочем, это уже двадцатый век. В девятнадцатом – у Тургенева «вошла старуха лет сорока». Человечество, стало быть, молодеет.

Какими бездарными догматиками выглядят те, кто в двадцатых годах поносил и преследовал «Дни Турбиных». И все же… Был ли я готов в 1946–1947 годах посмотреть пьесу о честном немецком солдате, о мечущихся офицерах вермахта? Слово «немец» было во всей стране только синонимом слова «нацист». Борьба и кровь искажают сознание и выпускают наружу инстинкты.

Всегда благодарно думаю об Олеге Ефремове. Он был равнодушен к моей драматургии, но как преданно за нее сражался. Одна «Медная бабушка» отняла у него более четырех лет жизни.

По Толстому, все, что продиктовано сознанием, – ложно, что непосредственно, то и правильно. Так ли? Мы ведь животные темные, бесконтрольные наши порывы опасны. Он же говорит, что