– Послушай, брат, зачем? Она ребенок! Что плохого? Дай молодежи быть собой. Мы тоже растили бакенбарды и ходили в клешах.

– Ты стал забываться, братец. Решай со своими детьми.

Аситваран ушел к реке, чтоб потушить водой ярость. Он все знал, брат, он издевался, мстил. Он отправил на Толстой-магр его дочурку в голубых линзах и драных шортах, отправил сердце Аситварана, чтоб оно мучилось, валялось в пыли и по нему ходили толпы.

– Одна пламя, как я, другая вода, как была Шивани, – сказал он сам себе и пнул землю, смешанную с ветошью.

Хотя Чандина была не рекой, а рыбой. Рыбкой путхи, одурманенной отравленными водами Ямуны, подхваченной течением, полным жестяных банок, тряпок, оберток, но выжившей среди ядов. Мы думали так, а Аситваран бросал в реку комья земли.

Девочки унаследовали фамильные черты: фиолетовые веки, похожие на крылья одиноких мотыльков, густые длинные брови, мягкие щеки и широкую кость. Такие же лица мог передать им и брат, но не передал. Оскорбленный, он ненавидел Аситварана и его дочерей, бездарный брат.

В последний раз Шивани приехала в квартиру возле руин Фероза Шаха. Они обнялись возле раковины на балконе, он прижал ее к дверям в бордовой краске. Она повернулась, провела рукой по позолоченному цветку, которым была украшена дверь, потом коснулась его волос.

– Не трогай меня, давай просто поговорим.

Надо было заметить в ней смертельную грусть, сжать ей запястья, удержать. Но он ничего не заметил, наслаждаясь ее приходом, как маленький сын, которого мать пораньше забрала из детского сада.

– О, Аситваран, день, полный удачи, – прошуршали останки дяди на красном диване.

Они не уходили из комнаты в тот день, говорили при стариках. По телевизору шла «Махабхарата». Интриговали боги и цари, а вся страна собралась у экранов. Улицы опустели, потому он смело обнял ее до того на балконе.

– Твой брат догадался. Он сказал: «Как мне надоело, что меня держат за идиота в доме. Я помню свою детскую болезнь, я знаю. Но ведь я по-прежнему человек». Вот так он сказал.

– Ну, это еще ничего не значит, моя красавица, просто слова. А к чему он их сказал вообще?

– Ни к чему. Я больше не буду носить этот позор.

Вот тогда он и должен был вскочить, купить билеты на поезд, уехать на юг, в Ченнай, в Бангалор, затеряться. Но он лишь заговаривал ее ласковыми словами:

– Попей чаю, моя красавица, все обойдется, мы не сделали ничего плохого. Это они ошиблись на брачных переговорах.

– Боги не ошибаются, – сказала она. – И родители всегда знают. Так было. Кто это менял?

На другое утро в Маджну-Ка-Тилле жена ходила по комнатам и искала табуретку.

– Кто-нибудь видел деревянную табуретку с кухни? Ну просто не знаю, куда делась, на ней удобно катать тесто.

Она всегда готовила, сидя на полу.

– Ну и какой болван ее сюда притащил? – крикнула она, когда нашла табурет на полу в комнате для пуджи.

А потом увидела ноги в серебряных браслетах, закричала отрывисто, как будто ее несколько раз укололи спицей:

– А! А! А!

Еще вчера

«Как же так получилось: еще вчера ты был незнакомцем на моих улицах. Ты пришел в голубой рубашке и серых брюках, и тонкие пальцы брали с подноса стакан. Пальцы с черными складками кожи, руки цвета чайной заварки. Еще недавно мне было все равно, я не знала тебя, ты был чужестранцем в моей земле, пришельцем с темным лицом, сквозь которое проступает древняя культура.

И вот сегодня я жду, флаги с молитвами трепещут, и пахнет рыбой, травой, рекой, будто она у самых дверей. Так ждут близкого друга, с которым вырос в одном чоуке.

Ты придешь, не зная, у кого же спросить, спросишь у дедушки:

– Сэр, разрешите нам погулять. К ужину она будет дома, даю гарантию.

Дедушка засмеется:

– Гуляйте, гуляйте, раньше мы не знакомились до свадьбы, не могли поговорить как следует, теперь другие времена.

Ты посмотришь на отца, а тот равнодушно пожмет плечами: «Мне-то что».

А дядино лицо потемнеет от ревности, и он, свирепея, скажет:

– Не позже восьми, иначе я лично застрелю тебя, и твой труп съедят рыбы.

– У тебя нет пистолета, дядя, – скажу я.

– Мои руки – пистолет, я могу душить, и все это безразлично, труп в восемь ноль одна будет лежать на дне Ямуны, – вскипит он, и слова его, как всегда, опередят мысли.

Мы пойдем друг за другом по узким проулкам Мажну-Ка-Тиллы, касаясь стен, под тонкой ниточкой неба. Ты будешь фотографировать меня на крошечной площади возле молитвенного барабана. Мы обсудим дядю, я засмеюсь, а тибетцы не поднимут глаз, потому что воспитание не позволяет им пялиться на людей. Потом выйдем на Ринг-роуд, чтобы поймать рикшу и ехать в парки, к мавзолеям и улочкам старого города. В рикше ты коснешься черными пальцами моего лица, скажешь:

– С ума сойти.

«Теперь мое чувство спокойное, за него не нужно сражаться, истекая кровью. Но я без конца переживаю об одном», – так писала в своем телефоне Чандина. Писала и стирала опять и опять, зная, что не отправит это сообщение.

Она с ужасом ждала свадьбы. Что будет, когда они останутся одни в комнате? Он скажет: «Убирайся вон, ты меня обманула!» Может быть, даже напишет на брачных сайтах отзыв об их семье: «Мошенники, подсунули мне испорченный товар».

Худшие мысли приходили Чандине в голову. От тревоги она не могла спать, лежала, слушала реку. Город наступал на ее сердце, и оно текло, раздавленное многомиллионной тяжестью. «Я хочу умереть из-за моего прошлого. Он выжег на мне клеймо».

Новая жизнь

– О чем тут переживать? Я тоже была с Вахидом тогда, ну… Сделала операцию и все. Да я вообще об этом забыла. Дорого, конечно, но спокойствие того стоит. Это был мой подарок себе за первый тираж книги.

Чандина в который раз убедилась, что не знает жизни сестры, как ребенок не знает жизни взрослого.

Когда-то невестка Мамаджи, уже беременная чернокожей девочкой Гаури, с помощью шариков масикай уменьшила себе влагалище и, ловко применив лезвие, скрыла последствия любви к тамильскому пандиту, который проводил церемонии в доме ее родителей. Жених впервые оказался в спальне с женщиной и не разобрался, что к чему.

Рама приказал Сите пройти испытание огнем, чтоб доказать чистоту. Бог огня создал вместо Ситы двойника – Майю Ситу, и ее он поставил в огонь. Так Сита прошла испытание.

Страсти богов повторяются на земле,