– Да, – отвечаю я, колеблясь.

– Что такое? – он протягивает мне еду.

– Ты когда-нибудь был в Евротоннеле?

– Нет. А ты?

Я медленно качаю головой:

– Никогда. Ты не знаешь, нам долго через него ехать?

– Около получаса, я думаю. А в чем дело?

– Я волнуюсь, – признаюсь я, подстраиваясь под его шаг, пока мы проходим по терминалу.

– По поводу?

– Ну что, если будет протечка?

– Что ты имеешь в виду? – он выглядит озадаченным, когда мы выходим из дверей.

– Тоннель. Он же в море, – говорю я серьезно, – так что, если будет протечка, а потом вся эта вода под давлением хлынет внутрь и нас размажет…

Джейк запрокидывает голову и так громко хохочет, что, клянусь, половина людей на парковке оборачивается посмотреть на него.

– Джонс, какая ты смешная!

– Что? – шиплю я, чувствуя, как краснеют щеки.

Я проклинаю свою тупую молочно-бледную кожу.

– Я… Нет, я не могу… – он останавливается и несвязно бормочет, сгибается пополам и держится за живот. Когда он выпрямляется, кажется, что он вытирает слезы. – Тоннель проходит под морским дном, примерно на сорок метров, думаю. Он не на дне, он прокопан под. Так что вероятность протечки…

– Оу, – смущенно нахмурившись, я бормочу: – Мне всегда было интересно, как они построили его так, чтобы вода не затекла, – я произношу это, открыв глаза, понимаю, как глупо все это звучит, и начинаю хихикать.

– Джонс, ты меня смешишь.

Он достает брелок с ключами из кармана, открывает машину, покачивая головой. С озорной ухмылкой начинает напевать Under the Sea из диснеевской «Русалочки».

Толкнув его локтем, я присоединяюсь, а потом говорю:

– Ну, по крайней мере, из меня может получиться хороший аниматор.

– Это точно, – обхватив меня рукой за шею, он притягивает меня к себе и целует в лоб, прежде чем я успеваю что-либо сделать. – И мне нравится, что ты можешь посмеяться над собой. Никогда не переставай.

Убрав руку, он забирается в машину, оставляя меня смотреть ему вслед после этого нежного жеста. Я не могу понять, это было по-братски или нет, и слишком боюсь спрашивать.

* * *

В конце концов, Евротоннель мы миновали быстро и без осложнений, не считая жары. И пока поезд везет нас в машине через Ла-Манш, мы решаем спокойно перекусить. Тут не очень много места для прогулок, учитывая, что машины стоят бампер к бамперу. Несколько раз Джейк качает головой и фыркает, и я знаю: он вспоминает, что я ляпнула. Я снисходительно не обращаю внимания и читаю книгу.

– Я надеюсь, что это не знак, который предвещает исход нашей поездки, – Джейк указывает рукой на название на обложке: «Авария» Келли Тейлор.

– Сомневаюсь, это психологический триллер про девочку-подростка, которая шагает под автобус. Думаю, мы в безопасности, – иронически отвечаю я.

– Хорошая?

– Да. Мне нравится язык.

– Автора?

– Да. Именно это делает книжку уникальной, разве нет? Поэтому, если дать двум писателям истории с одним сюжетом, описаниями и персонажами, они напишут две абсолютно разные книги. Так они проявят свою индивидуальность.

– Как подпись или отпечаток пальца.

Удивленная точностью сравнения, я бросаю на него взгляд:

– Именно.

– И точно так же с художниками, разве нет? У каждого свой особенный стиль: краски, которые они используют, как смешивают цвета и как их используют, как набрасывают фигуры и воспринимают мир вокруг.

Я мог бы попросить тебя и другого художника нарисовать пляж или дом…

– Или дом на пляже, – добавляю я игриво.

Он улыбается.

– И обе картины были бы разными. Твоя была бы лучше, конечно.

– Очевидно, что да, – сделав паузу, я набираюсь смелости. – Ты думаешь, что я художница.

– Конечно, а что, нет?

– Думаю, я всегда считала, что художники зарабатывают на жизнь, продавая картины. Я так не делаю. Так что я думаю, что, скорее, я просто рисую.

– Это бред, – говорит Джейк, – люди, которые просто рисуют, рисуют на заборах или красят стены, чтобы зарабатывать деньги. Ты создаешь искусство – работы, которые рассказывают истории. Я тебе уже говорил: я не уверен, что пережил бы свои подростковые годы, если бы не те двери, через которые можно было сбежать, или твой волшебный мир, в котором можно было прятаться.

Это трогательно, хотя мне до сих пор стыдно, что он видел работы, которые я рисовала для себя, когда была младше.

– Правда, Джонс, – говорит он, подвигаясь, чтобы посмотреть на меня, кладет руку на мою, и я чувствую ее тепло, – ты художница. У тебя есть воображение, страсть и дисциплина, ты можешь коснуться холста кистью и создать что-то невероятное.

– Не очень уверена насчет дисциплины, но я стала рисовать больше отчасти из-за того, что ты сказал прошлым летом. О сожалениях из-за того, что не делюсь своим творчеством. Так что спасибо тебе.

Опустив взгляд, я смотрю вниз на его загорелую ладонь на моей, бледной, ощущаю тяжесть его длинных пальцев на моих. От его кожи мою словно покалывает, и я прикусываю губу.

– Правда? – убрав руку с моей, он берется за руль. – Что ты нарисовала?

– Я работаю над серией картин маслом, они посвящены мифическим существам. Уже три готовы. Думаю, будут еще две.

– Что за существа?

– Должна тебя поблагодарить, кстати. Одно – единорог.

Он широко улыбается и выглядит довольным.

– Я тебя так назвал на концерте. Кто еще?

– Дракон, – признаюсь я, осознавая, как сильно Джейк меня вдохновляет. Я даже не понимала.

– Я назвал тебя Матерью Драконов, когда ты помогла маме.

Его улыбка становится шире, знакомая ямочка появляется на щеке.

– Так ты, должно быть, и русалку нарисовала – самое мифическое существо из всех.

– Нет. – Я краснею. Фреска слишком личная, чтобы кому-нибудь ее показывать, а рисовать какую-то другую русалку или мою в другой обстановке мне кажется неправильным. Я отсчитываю еще три пальца. – Феникс, Пегас и Валькирия.

– На кого похожа Валькирия?

– На Элоизу. Черные волосы, большие голубые глаза и статная фигура – на самом деле это и должна была быть она. Она согласилась мне позировать.

– И как? – спрашивает Джейк, когда громкоговоритель в вагоне объявляет, что мы в пяти минутах от Кале.

– Мучительно для нас обеих. Ей было сложно не двигаться, даже ради того, чтобы запечатлеть себя в бессмертном искусстве.

– Ну, если когда-нибудь понадобится муза-мужчина, дай мне знать. Меня тренировали сидеть без движения часами.

– Спасибо. – Мои мысли тут же переключаются на картинку, где Джейк сидит на табуретке без майки. Чтобы отмахнуться от нее, я говорю: – Я не знала, что тебе приходится сидеть без движения часами. Должно быть, временами твоя работа бывает действительно тяжелой.

Он отмахивается от моего комментария, не желая говорить об этом.

– И какие у тебя планы на эту серию? Попросишь Эдвина продать их или придумаешь что-то другое?

– Я не знаю. Посмотрим, что будет.

Мой расплывчатый ответ явно его не удовлетворяет, потому что он прищуривается.

– Чего ты боишься?

– Немного прямолинейно. Но вообще-то много чего, – говорю я, и страхи начинают выливаться изо рта сами собой, – что они никому не понравятся, что будут недостаточно хороши, что их не купят.

Он выглядит задумчивым.

– Или что их продадут, и все внимание будет приковано к тебе? Ты интроверт, Джонс, и я знаю, что тебе это кажется сложным, но разговоры об искусстве – это оборотная сторона работы художника. Ты в любом случае говоришь с людьми об искусстве весь день напролет в галерее.

Иногда он чересчур наблюдательный.

– Это другое. Я говорю с ними о чужих работах, я не в центре внимания. Я не люблю ничего слишком вычурного или места, где много людей. Как Сандбанкс в прошлом году. – Я не верю, что будет лучше, если я в конце концов начну продавать картины и стану известной. Я все равно буду чувствовать себя не на своем месте, глупой и неловкой, застенчивой, никогда не буду знать, что сказать, буду запинаться. Молиться, чтобы все поскорее закончилось и я могла вернуться в свое убежище за холстом.

– Кстати, о картинах, – я намеренно меняю