Отойдя подальше от владений Чудси, включаю самый тонкий луч и запускаю его прямиком в небо. Гоняю туда и сюда, выхватываю отдельные звезды и направляю на них. Блеск.

Когда я возвращаюсь, Элис уже ушла спать. Мила расставила шоты, и мы все пробуем по капле питья, которое делают там, откуда она родом. Очень земляной вкус, как виски из грязи. Шибает, как мул копытами. Мы все сидим слегка обалдевшие. И тут Мила такая:

– Пойдем. – Берет Скока за руку. Уходят.

– Помнишь, я говорила насчет тех спор, которые в каменных промоинах? – спрашивает Тара. – Армаксзоеа?

– Нет, я, наверное, тогда в тубзике был.

Она хочет мне показать какую-то живность в промоинах, какую видно только по ночам. Я устал, но почему б и нет? В пепельнице осталось полкосяка, сую его в карман. Пока она ходит в тубзик, я убираю Божка на то место, где буду спать.

Отлив нормальный такой. Мы подбираемся к урезу и бредем к скалистой части пляжа. Я скольжу широким лучом по водной поверхности, и кажется, будто он пробивает на мили.

– Не всяк, кто бродяжит, – говорю, – пропащий.

Откуда это вылезло?

– Ты это на стенке в туалете вычитал, Фрэнк.

– О, ага.

– Скок нам рассказал, что вас, ребята, уволили.

– Рассказал?

Когда только Скок успевает со всеми поговорить? А следом я задумываюсь, не выболтал ли он им, что я тут ищу. Или про Божка.

– И что еще он вам рассказал?

– Фиг знает. Только про работу.

Прикуриваю косяк. Он, как светлячок, перелетает между нами, и мы довольно легко треплемся. Добираемся к краю пляжа, где начинаются низкие гряды и переходят потом в скальную стенку. Тут она говорит, что у меня приятная энергия, и тянется к моей руке.

– Слушай, Тара, у меня типа есть кое-кто… не в смысле, что ты, ну, но есть девушка… мы не то чтоб встречаемся с ней…

Она смеется.

– Я врубаюсь, – говорит. – В целом – насчет девушки. И насчет не встречаться.

– Что?

– Фонарик мне дай, Фрэнк, а не руку свою. Ты же знаешь, что я квир, да?

Блин. Как я это не сообразил? Конечно же – парней нету в зоне видимости, а девушки эти где-то между хорошенькими и красивыми. Еще и умные, в колледжах ученые.

– Вы все втроем? – спрашиваю.

– Нет. Мы с Элис были парой, но между нами вроде как все. Мила гетеро, если такое вообще бывает.

– Ага. Это я, само собой, догоняю. У меня брат гей, кстати. Брат-близнец.

– Идентичный?

– Не то чтобы. Мы день ото дня все меньше друг на друга похожи.

Теперь, зная, что она лесбиянка, я все чувствую по-другому – так, будто мы с ней приятели. Не в смысле, что до этого не были. Или были кем-то еще. Тара, кстати, может, про то, как встречаться с девушками, знает такое, чего парни и не улавливают.

Она идет к очень конкретному месту. Светит себе, выбирает одну каменную чашу, довольно приличных размеров.

– Смотри сюда.

Видно полоски водорослей – они плавают, как пряди волос. Под ними густо. Различаю уйму ракушек на стенках. Тара садится на корточки у самого края, сажусь и я. Переключает фонарь на бело-синий луч, направляет его в черноту каменной чаши, и тут появляются эти огонечки. Тысячи. Снуют туда-сюда, какие-то поближе к поверхности, другие – гораздо глубже. Все равно что смотреть в перевернутое ночное небо. А потом присматриваешься и видишь, что они прозрачные с искристой серединкой. Время от времени кажется, будто целая прорва их двигается в одну сторону, а следом бросается врассыпную. Вот это да, блин. Тыщу лет сидим смотрим.

– Как балет, а? – она мне.

– Фиг знает.

Балета я никогда не видел. Но если балет – это вот такое, оно, блин, завораживает.

– Чумовое дело, наверное, – когда у тебя близнец есть? – говорит.

– Ага, но мы напрочь разные. И в личностном смысле, и вообще. Он очень умный, в колледж ходит и все такое.

Она давай рассказывать о своей семье. Ее бабка съехалась с ними сколько-то лет назад, когда на голову стала слабая. Жуть как сложно с ней управляться, но она такое иногда откаблучивает, что оборжаться можно. Снимает шторы и устраивает домик под кухонным столом, вяжет шарфы длиной во весь дом. Всю жизнь не пила ни капли, а теперь будь здоров как херес в себя льет.

– Постоянно подражает выговорам всех подряд, повторяет, что по телику услышала, – Тара мне. – И попадает совершенно в точку, но отца это доводит до белого каления. Говорит, все равно что двуногий попугай к дистанционке приделан.

Берни акценты снимает тоже на отлично, обстебать может кого угодно. Рассказываю ей о всякой дичи, которую тот вытворял в детстве. Рисовал физиономии на руках, давал им имена и устраивал с ними спектакли – с песнями и всем прочим, а то и ступни добавлял еще. И мне на руках лица рисовал. Она ржет до упаду над рассказами про Берни, и я ржу вместе с ней.

Опять умолкаем, смотрим, как пляшут в чаше огонечки, а потом возвращаемся на пляж. Она идет к своей палатке.

– Спокойной ночи, Фрэнк.

– Спокойной ночи, Тара. Спасибо.

В комнатке я стряхиваю пыль с матраса. Скоку его матрас явно не понадобится, кладу его поверх своего. Божок обустроен в углу. Опираю его о постель, раскатываю спальник, залезаю внутрь. Начинаю выкладывать ему про каменную чашу и кое-что из того, что рассказала Тара.

– Знаешь, после твоей аварии я все время заключал сделки с Богом. В которого даже не верю. Бывало, загадывал, чтобы ты, пусть ходить бы не мог, пусть хоть даже парализованный от шеи и ниже, но вернулся домой. Знаю, ты сам, может, и не захотел бы такого. И Матерь не захотела бы. Перед сном я приговаривал: прошу тебя, если он вернется, даже на инвалидном кресле, я пойду в школу. Что, Бог, недостаточно этого? Надо больше? Даже если он только моргать сможет, я прямо сейчас вылезу из постели, надену форму и из школы не выйду весь день, целую неделю, круглый год. Даже в колледж поступлю. Какую только дичь не передумаешь. А вот теперь ты вроде как вернулся… Когда Тара мне рассказывала про свою бабку, я осознал, что мы с ней в строго противоположных раскладах. У нее бабка выглядит как раньше, ходит своими ногами, но личность ее уже подевалась, память в говно. Пустая оболочка. Можно ли вообще сказать, что бабка все еще есть? Когда я выкладывал Таре про Берни, про его выкрутасы – помнишь, как он устраивал эти представленья с