рисунками на ладонях и ногах? – интересно, если б я сам выбирал, решил бы я, чтоб Берни остался физически таким же, но при этом не чувствовал себя собой изнутри? Честно говоря, семью бы это уберегло от кучи душевной боли, особенно нас с Матерью. Или сделал так, чтобы тело у него было б другое, сменить мужское на женское, но чтобы выражалась наружу вся его личность? В смысле, вот они мы с тобой, хотя ты всего лишь деревяшка, в ней, клянусь, есть что-то от тебя, от тебя настоящего. Твой дух или что-то там. И так гораздо лучше, чем совсем никакого тебя. Дико оно – так думать, но это правда. Видимо, вот мне и ответ на мой вопрос, что ли.

Ухо чешется смерть как. Небось укусил кто-то – или жрет прямо сейчас. Уши и так-то дело дурацкое, и без того, чтоб одно выступило сольно – в смысле, распухло. Интересно, с точки зрения Джун, когда она меня в пабе увидела, они как смотрелись? Опять начинаю думать о Джун – о том, как я ее впервые увидел с пацаненком у нас в гостиной. Она меняла пространство вокруг себя: так бывает, когда занавески отдергиваешь и от солнца все вокруг смотрится по-другому, ярче, надежды во всем больше или типа того. Я отплываю, соскальзываю в сон: Джун – дельфин с человечьим лицом и ушами. Уши у нее делаются все больше и больше. Обхватывают меня, и нас несет в море, и тысячи звезд танцуют в воде под нами.

Намечаем план поисков

Просыпаюсь назавтра, солнце уже струится сквозь щель в крыше, где плоховато подогнаны листы гофры. Первым делом проверяю, на месте ли Божок. Он там же, где я вчера его оставил. Гляжу на него и задумываюсь, есть ли тут что-то, кроме деревяхи, вырезанной на манер колдунского тотема. Поверить в то, что тут еще что-то есть, я могу, только выпив или курнув? Но я все смотрю и смотрю, и Божок вправду мощно меня к себе тянет.

– Ну и кракь вчера был, Бать. Рыбий балет.

Он все удерживает мой взгляд – не столько вырезанные в дереве глаза, сколько сама деревяха: есть во всех этих завитках и линиях что-то завораживающее.

– Я слежу за тобой. – Говорю это, а у самого в груди жжется. Как после карри. Так Батя со мной когда-то разговаривал, а не наоборот. Пить хочу, сил нет как, и до смерти надо отлить. Натягиваю кроссовки, несусь в тубзик.

По пути обратно вижу, что кто-то убрал все вчерашние пустые бутылки и прочую срань. Подхожу ближе, на нашем столе что-то лежит. Какого хера? Скоковы шмотки, только пустые. Выложены его джинсы, одна штанина поверх другой у щиколоток, зеленая футболка заткнута за пояс. Надпись на ней “Хит-парад Поскакуна Кэссиди”[102] – точно его. Вместо головы – комок водорослей. Вместо ступней и рук – ракушки. Какая-то дрянь капает сквозь щели в столе на камешки внизу. Липкая и густая. С его телом вытворили какую-то вудуистскую херню, жертвоприношение.

В футболке что-то шевелится. Блин, это ж сердце его. Как в научном эксперименте, когда у лягушки сердце все еще бьется после того, как она издохла. Ё-моё! Двигается вверх внутри футболки, к горловине.

Вылезает краб, вползает бочком в водоросли, которые вместо волос. Подбираю его за клешню и швыряю примерно на пляж.

Ё-моё. А вдруг то был Скок? Надо было хорошенько приглядеться.

Там, где у Скока были уши, сейчас две здоровенные розовые ракушки. Подношу одну к губам.

– Скок, – говорю туда, – что происходит?

Прикладываю к уху. Там сидит звук, вроде как волны или как дыхание. Прислушиваюсь внимательно – и тут слышу голос. Громче и громче.

– Фрэнк, – он говорит. – Фрэнк.

Оборачиваюсь и вижу Скока – вылезает из кустов в одних плавках, а с ним Мила с маской в руке. Она вытирает волосы полотенцем, машет мне и двигает к своему контейнеру.

– Что скажешь, Фрэнк? – Скок мне, а сам показывает на херню на столе.

– Что за херня? – спрашиваю.

– Да просто девчонки дурили.

Рассказываю ему, что́ я подумал, так он со смеху чуть не обделывается. Предупреждаю, чтоб не смел меня выстебывать перед остальными. У него самого ночь прошла по всем статьям хорошо. Моя тоже – просто в другом смысле. Он сгребает вещи со стола и топает в душ по-быстрому.

– Там кофе варится, – кричит он на ходу. – А потом можем на свежую голову прикинуть нашу кампанию.

Мила с Тарой приносят какой-то зерновой завтрак и плошки. Убирают капающую дрянь со стола – разлитый перед этим томатный сок. Элис уехала в город – летом она работает в страховой компании у своего бати.

Насыпаю себе того, что они принесли. Это мюсли. Матерь как-то раз притащила коробку, но в итоге никто это есть не захотел и мы отдали ее соседу Джону Билли Макдермотту, голубям его на корм. Такое и впрямь голубям в самый раз. Джон Билли сказал, что за горсть этого дела у него на чердаке смертоубийство случалось.

Скок возвращается.

– Вкуснятина.

– Сами делали, – говорит Тара.

Если честно, оно правда вкусно: много всяких кусочков. Молоко чуток не очень, но, похоже, оно ореховое. По-моему, это лишает его права называться молоком.

После завтрака Скок достает свою склянку и втирает щепотку себе в нос. Считает, что оно действует, говорит, уловил запах мыла в душе. Что это за запах, впрочем, сказать толком не может. По-моему, он дурака валяет: знает, что мылу положено пахнуть.

Миле с Тарой скоро пора – какая-то тема с китами в Корке, другой пляж.

– Увидимся попозже? – Мила спрашивает. – Вы сегодня тут потусуете?

Скок явно создал у них впечатление, что мы тут зависаем без всякой цели. Хорошая ночка – и он имя свое забудет. Мы уезжаем сегодня.

– Вообще-то мы пытаемся здесь кое-кого найти, – он им. – Вот чего мы вообще сюда приехали. Верно, Фрэнк?

Я пожимаю плечами.

– Вроде поисков приключений, – добавляет.

Надо бы сказать что-нибудь, прежде чем он перегнет палку. Объясняю, что у моего Бати была подруга, с которой он потерял связь и которую хотел найти, и я услышал от родственницы, что той женщине может быть важно узнать, что случилось с Батей. Звучит все это довольно жалко.

– И где примерно она живет? – спрашивает Тара.

Я объясняю, что этого толком не знаю, – возможно, место называется Глен-что-то-там. Фамилия – Кайли. И тут же они выхватывают телефоны и давай гуглить, и в Фейсбуке рыться, и все прочее. Будто я это все сам до сих пор не проделал.