Он тяжело дышал – то ли от усилий, то ли от того, что духотасгущалась ощутимо, и было совершенно ясно, что сооружение его не выдержит, дажеесли он похудеет в застенке ровно в два раза.

– Придется ждать, пока ты похудеешь, – тоном Кролика сказалаона Винни-Пуху.

Он подумал.

– А сколько ждать?

– Неделю!

И они улыбнулись друг другу.

У них были разное детство, разные родители, даже страныразные, только книжки одни и те же.

– Подсади меня, – велела решительная Олимпиада Владимировна,примерилась и встала на колени на нижний стол. – И держи, ради бога!

Добровольский, который не ожидал от нее никаких такихгеройств, странно хмыкнул, как бы по-новому оценивая ее.

Придерживая ее одной рукой за лодыжку, другой он плотноухватил стол, который даже от ее веса ходил ходуном.

– Отпусти, щекотно, – велела Олимпиада, дернула ногой иосторожно полезла на второй. Офисный стульчик зашатался, закрутился и чуть неупал.

– Липа, осторожнее!

– Это стол, – пропыхтела она сверху, – на нем едят. Этостул, на нем сидят. Павел, держи меня!

– Я стараюсь.

– А чем я буду пилить крышу? Или что я должна делать? – Онастояла на коленях на стуле, который крутился во все стороны, но до потолочныхбалок было еще довольно высоко, и стало понятно, что придется вставать на ноги,и Добровольский вдруг подумал, что вряд ли удержит ее, если она начнет падать.

– Пилы нет, – сказал он.

Задрав голову, он смотрел, как она пытается встать на ногина шатком стуле. Обеими руками он держал основание стула, не давал колесикамездить, но это мало помогало.

– А что есть?

– Топорик.

– Мне придется ее рубить?

Она не сможет ни размахнуться, ни как следует ударить,подумал Добровольский. Она стоит, согнувшись в три погибели, и как толькоразмахнется, стул повернется и она упадет. Упадет.

– Слезай, – приказал он. – Слезай, ты не сможешь. Придетсяискать другой путь.

– Дай мне этот твой топорик, – балансируя на дрожащих ногах,как канатоходец под куполом цирка, велела она.

– Ты не сможешь. Липа. Я об этом не подумал.

– Я попробую, – сказала она. Теперь она уже держаларавновесие, помогая себе руками. – Ты держишь чертов стул?

– Держу! – рявкнул он. Ладони вспотели. – Но если тыупадешь, я тебя не удержу. Слезай!

– Павел, дай мне топор, пожалуйста.

Он перехватил руки, поднял топорик и протянул ей. Онанаклонилась, чтобы взять его, потеряла равновесие, и секунду Добровольскийвидел прямо перед собой ее глаза, полные отчаяния и ужаса, – но только секунду.Она вроде снова нащупала точку опоры, посмотрела вниз и пошире расставила ноги.

– Рядом с балкой, – сказал Добровольский, ужасаясь тому, чтоона делает. – Там должен быть стык. Попробуй постучать.

Олимпиада попробовала. Получилось гулко, как в дно бочки, ипроклятый стул зашатался, заходил ходуном, и она присела, как Василий, бывшийБарсик, когда слышал на улице, как ревут машины.

Добровольский держал неверные, хлипкие пластмассовые ножкиизо всех сил.

– Найди стык. Попробуй его продолбить или отогнуть лист.Или, может быть, там есть щель.

Фонарь на выступе стены мигнул. В нем были мощные батарейки,но все же не вечные. Минут через пятнадцать он погаснет, и они останутся вчерноте – Олимпиада на хлипком сооружении из столов и стульев и Добровольскийвнизу, вцепившийся в предательскую пластмассу.

И еще существовала вероятность, что тот, кто запер их здесь,вернется. Этим соображением Павел Петрович с Олимпиадой Владимировной неделился. У убийцы мог быть припрятан пистолет, а почему нет? И он могвернуться. Чтобы убить их и оставить тут – в этом случае их точно долго ненайдут, пока запах станет невыносимым. Запах разлагающегося мертвого тела.

Двух. Двух мертвых тел.

У Добровольского не было с собой телефона, не то чтопистолета, зачем ему пистолет, когда он скучный кабинетный чиновник, гораздобольше понимающий в финансовых махинациях, чем в каком бы то ни было оружии?!

– Нет тут никакой щели, – пропыхтела Олимпиада. Онастаралась не обращать внимания на то, что от духоты и напряжения у нее всесильнее кружится голова и так хочется на воздух, чтобы его можно было пить, какводу из чайника!

Испарина проступила на лбу. Она размахнулась и опятьстукнула. Кажется, старая жесть чуть-чуть поддалась, но нужно бить гораздосильнее, чем она тюкала, согнувшись, а получалось только тюкать!

Крыша громыхала, и Олимпиада надеялась, что Люська услышит иприбежит – куда, зачем, об этом она не думала. Прибежит, и все. Вот-вототогнется железка, и прямо перед Олимпиадой возникнет удивленная Люсиндинафизиономия, и она спросит своим обычным голосом:

– Ты че, Лип? Как ты сюда забралась?!

Рука затекла, и она перехватила топор. Теперь удары сталисовсем неловкие, и половина их не попадала на тот самый стык, по которому велелстучать Добровольский.

– Постарайся в стык! – сказал он снизу.

– Лезь сам и старайся, – огрызнулась она.

Что– то с крыши сыпалось в глаза, и она мотала головой.Капли пота катились со лба, и она еще успевала думать, что хорошо бы они непопали на Добровольского, а то неприлично.

Фонарь снова мигнул, предупреждая.

– Я больше не могу, – сказала Олимпиада. Дышать становилосьвсе труднее, как будто она поднималась в гору и вошла в зону кислородногоголодания.

Рука против ее воли перехватила топор и продолжала стучать.Бум, бум, бум, звуки жестяные, мерзкие. Топор долбит не крышу, а ее черепнуюкоробку, попадает в самую серединку, в мозг.

Бум, буум, буум!

Олимпиаду повело в сторону, она сильно наклонилась, кровьприлила к голове, и потемнело в глазах. Или это фонарь погас?!

– Липа, слезай!! Хватит!

Света не было. Света не было нигде, ни внутри головы, ниснаружи.

Она судорожно выпрямилась и стала колотить наугад, хотя рукауже почти не держала топор. И когда она поняла, что больше не может, не может,что сейчас упадет, прямо ей в глаза вдруг ударил воздух, холодный и острый, кактот, самый первый луч фонаря, и следующий удар топора пришелся в пустоту, икрохотная синяя точечка заглянула ей в лицо.