– Липа!!

Двумя руками, ни о чем не думая, она стала крушить и громитьжесть, которая поддавалась, на этот раз точно поддавалась, и Олимпиада изо всехсил отворачивала прорубленный край, и он загибался, и вторая точечка приветливовыглянула из-за края, словно Люсинда, которая должна была спросить: «Ну как тытут оказалась?!»

Олимпиада плохо соображала, но воздуха стало много, и он былсвежий, легкий, и им хорошо дышалось, и это был путь к спасению!

– Липа!

Она остановилась и выронила топор. Он сильно загрохоталгде-то внизу.

Тут Олимпиада решила, что топор попал Добровольскому вголову и она его убила.

– Ты… жив?

– Жив. Попробуй вылезти.

– Как?!

– Возьмись руками за край и подтянись. Сможешь?

– Я… не знаю.

– Попробуй.

Она попробовала. Распрямилась на шатком стульчике, и головаи плечи оказались снаружи, но руки соскальзывали, край был неровный, и,кажется, она резала им кожу. Вылезти никак не получалось.

– Давай, – велел Добровольский из преисподней, – давай,Липочка! Немного осталось! Ну!

И когда он сказал «ну!», она вдохнула, выдохнула, еще разрывком подтянулась и перевалилась на крышу. Крыша была ледяная и скользкая,должно быть, очень опасная, но такая замечательная, такая надежная, такаятвердая – никакой шатающейся хлипкой пластмассы под ногами!…

Олимпиада немного перевела дух, свесила голову в чернуюдыру, из которой несло теплом, и сказала:

– Я здесь. На крыше. Я тебя жду.

Ответа не последовало.

Раздался какой-то отдаленный шум, дребезг и скрип – слонломился через посудную лавку.

Лежа на животе, Олимпиада посмотрела на небо.

Оно было высоким, подсвеченным снизу электрическимивсполохами большого города, и облака летели далеко-далеко, почти прозрачные и,кажется, очень холодные. Голубые звезды мигали над задранным неровным листом,который Олимпиада отогнула своим топором. Если бы она знала, что это такойновый, широкий, плотный лист, она никогда в жизни его бы не отогнула.

Хорошо, что не знала.

Тут вдруг из дыры показались голова и плечи Добровольского.

– Это я, – сказала голова. – Отползи подальше.

На локтях и коленях Олимпиада, как жук-навозник с обложкипоследней книжки Михаила Морокина, подалась назад. Из дыры вылетела сумочка,похожая на косметичку. Добровольский на миг скрылся из виду, рывком подтянулся,перевалился через край, и вот он уже рядом с Олимпиадой. Внизу, в черной дыре,со звуком горного обвала рухнула пирамида, которую они соорудили, гул прошел повсему дому.

Добровольский перевернулся на спину и некоторое времяподышал открытым ртом. Грудь у него ходила ходуном.

Откинутой в сторону рукой он загреб немного снега и вытер имлицо.

– Не простудись, – предупредил жук-навозник по имениОлимпиада.

Добровольский приподнял голову, посмотрел на нее, фыркнул иничего не сказал. Они еще полежали.

– Поднимайся. Можешь?

Олимпиада помотала головой. Не может она подняться, конечно,не может! Она только что добралась до этой спасительной крыши, сокрушив железои вообще все преграды, а он говорит – поднимайся!

Он встал на колени, нашарил ее руку и сильно потянул.Олимпиада немного проехалась на животе.

Ей внезапно стало очень холодно, должно быть, потому, чтоветер дул, а свитерок на животе у нее был весь мокрый.

– А как мы будем спускаться? – вдруг вспомнила она. – Черезчердак не получится, дверь-то на замке.

Добровольский и сам знал, что дверь на замке.

Ветер взметал языки снега, швырял их в лицо, приходилосьзажмуриваться и мотать головой, чтобы он не попадал в глаза. Неровный железныйязык ходил ходуном, качался и гудел, когда ветер налегал особенно сильно.

Добровольский встал и старательно отогнул вниз задранныйжестяной край и еще немного примял его ботинком.

Таща Олимпиаду за руку – ей все-таки пришлось подняться, –он дошел до чердачного скворечника и велел ей сесть под стену. Она села. Здесьне так дуло и было намного теплее, или это из-за деревянных брусьев скворечникатак казалось?

Добровольский, поскальзываясь и часто перебирая ногами,обошел крышу по самому краю, заглядывая вниз, как в пропасть.

Вот Парамонов упал с крыши и умер, думала Олимпиада. Если мыупадем, мы тоже умрем.

– Нашел! – крикнул Добровольский издалека. – Подожди, я тебяподстрахую.

Ждать она не стала. Держась рукой за старые стены и ежась отвновь налетевшего ветра, Олимпиада сделала несколько неверных шагов иостановилась.

– Что ты нашел? Парашют?

– Нет.

– А как мы будем спускаться?

– По пожарной лестнице.

– Я не смогу, – испуганно отказалась Олимпиада. – Я высотыбоюсь, что ты!

Добровольский крепко взял ее за руку, притянул к себе ипоцеловал холодными, неласковыми, нетерпеливыми губами, но так, как могпоцеловать только он один в целом свете – Олимпиада откуда-то знала этосовершенно точно.

– Ты ничего не боишься, – сказал он. – Ты очень храбрая.

И потащил ее за собой.

Пожарная лестница оказалась в самом углу крыши – тоненькиепрутики обледенелой арматуры прошлого века.

– Поворачивайся и задом. Вниз не смотри!

– Я не могу, – прохныкала Олимпиада.

Задом означало спиной к пропасти, в которой болталасьлестничка, и лицом к крыше и звездам. Отсюда, сверху, казалось, что до землитак же высоко, как с двадцать восьмого этажа университета.

Когда она училась в десятом классе, их водили на этот самыйдвадцать восьмой этаж на экскурсию, а потом она сама водила, уже когда сталастуденткой, – была у нее такая общественная нагрузка.

Добровольский двумя руками взялся за загнутые рогалестнички, покачал ее, как будто хотел вырвать. Лестничка загудела и заходилаходуном.

– Давай, Липа.

Она повернулась спиной к пропасти, прижала уши, вцепилась вледяные прутья и ногой нашарила первую перекладину. Она оказалась намного ниже,чем виделось с крыши, и Олимпиада как будто рухнула вниз всем весом.

Добровольский подхватил ее, чуть не вывернув ей руку всуставе.