– Олимпиада Владимировна?

Люсинда решила, что ни за что не откроет, ни за что!…

Красин постоял, позвонил еще раз, помялся – она отличновидела, как он мнется, – и стал

спускаться.

Стукнула подъездная дверь, и все затихло.

Тут Люсинда заплакала. Плакала она недолго, а потом кинуласьк зеркалу. Глаза были на месте, только один сильно краснее другого и как будтоменьше.

– Слава богу, – прошептала она. – Слава богу! Липа, Липа,это я, Люся! Ты где?

Никто не отозвался, и она, споткнувшись о вытащенную обувнуюполку, вошла в комнату. Никого не было. На диване валялся смятый плед, иникаких признаков жизни.

– Липа, ты дома? Это я, Люся!

Никто не отозвался, и было совершенно ясно, что никого нет,но дверь-то, впустившая и прикрывшая Люсинду, была отперта!

– Лип, тебя нету, что ли?

За окном взвизгнули тормоза, и она, подкравшись к окну,вытянула шею и осторожно выглянула.

Черная машина крутанулась на льду, будто танцевала какой-тостранный танец, зажглись тормозные огни, разлетелся снег, и, выровнявшись,автомобиль рванул с места и пропал за углом дома.

Разгневанный Ашот отбыл в неизвестном направлении.

Господи, что она станет делать завтра, как пойдет наработу?! Ведь он не простит ей! Нет, не простит, хотя ничего такого она несделала! И вот ведь странность какая, за что он обзывал ее сукой и проституткой– как раз за то, что она не была ни той, ни другой?!

Она опять было заплакала, но быстро остановила себя –нельзя, нельзя, да и глаз болит, кажется, даже сильнее, чем прежде!

Тут она вспомнила, что у Олимпиады нынче ночует ее кавалер,перепугалась, кинулась к двери и остановилась. Было совершенно понятно, что вквартире никого нет. Но ведь он был! И куда делся?!

Люсинда еще поглядела в окно, не появилась ли темная машина,но все было тихо, только раскачивался фонарь на цепи, и от угла дома топоявлялась, то пропадала тень. Люсинда никогда ее не видела, потому что тетяВерочка всегда задвигала железные ставни. Она боялась воров.

Нужно убираться подобру-поздорову, пока Олимпиадин жених непришел и не вызвал милицию, потому что в квартиру забрались воры.

А это никакие не воры, это она, Люсинда!

Выходить на площадку было страшно, и она долго смотрела в«глазок», а потом двигала тумбочку и опять смотрела.

Ну, делать нечего, больше ждать нельзя.

Люсинда отперла замок, прислушалась и еще постояла немного.

На площадке никого не было – господи, благослови ВладленаФилипповича Красина, дай ему здоровья и всяческого благоденствия!

Люсинда Окорокова выскользнула из двери, покрутила замок,так чтобы вышел «язычок», и захлопнула ее за собой. Потом толкнула, проверяя.Дверь закрылась.

Она побежала было вниз, но тут вдруг заметила, что дверь вквартиру Парамоновых открыта, да еще довольно широко открыта!… В этом былаочень большая странность, потому что Парамоновы никогда не держали дверьоткрытой, всегда, как и тетя Верочка, запирались на все замки и еще цепочкунавешивали! Да и вообще, что такое – куда ни ткнись, все двери в доме открыты!

Люсинда – она была «боевой девчонкой», ее так в Ростове всеназывали! – вернулась, осторожно подошла к двери, за которой горел мирный свет,и сказала:

– Эй, хозяйка, у вас дверь отперта, как бы вещи непоуносили!

Никто не ответил, и Люсинда вошла в прихожую. Сейчас залаетпарамоновская собака Тамерлан, скандальная такая собака, даром что слепая иглухая, а чуяла хорошо.

Никто не залаял.

– Хозяйка! Или вы чего? Спите, что ли?!

Люсинда оглянулась на площадку и вошла.

Войдя в комнату, она остановилась как вкопанная, медленноподняла руку и зажала рот.

На крюке от люстры, так, что люстра скособочилась в сторону,висел труп Парамоновой в халате. Одна тапочка болталась на вытянувшейся всудороге ноге, а вторая валялась под трупом. Рядом с тапочкой на боку лежалмертвый Тамерлан.

Олимпиада открыла глаза. Вокруг было черно, совсем ничего невидно, и она решила, что спит и думает, что проснулась. Иногда такие сны ейснились – когда она просыпалась в полной уверенности, что все происходит насамом деле.

Она опять закрыла глаза и решила, что будет спать дальше,пока не проснется окончательно.

– Липа!

– Я сплю, – сказала она.

– Липа!

Она же сказала, что спит! Зачем к ней приставать, когда онаспит!

Она поднялась на локтях. Локтям было жестко и неудобно.Олимпиада открыла глаза, поняла, что так и не открыла, – чернота быласовершенно одинаковой, что с открытыми, что с закрытыми глазами, – и промычала:

– М-м-м?…

– Липа, приди в себя.

– Я в себе, – пробормотала она, поняв, что очень хочет пить.Так хочет, что во рту все слиплось и сухое небо шелестит о сухой язык. Онасглотнула воображаемую слюну, по горлу прошла судорога, и вдруг сильнозатошнило.

– Липа, я здесь. Ничего не бойся.

Голос был очень знакомый и незнакомый одновременно. Тольковот она никак не могла вспомнить, кому он принадлежит. Она прилежно вспоминаланекоторое время. Так прилежно, что даже тошнота отступила. Откуда-то появился иочень быстро пропал Олежка. Потом еще кто-то, кажется, именовавшийся старшимлейтенантом Крюковым, но он вообще прошел стороной, и наконец явилсяздоровенный мужик в куртке «кантри кэжьюал» с огромными ручищами. Ручищи взялиее за бока и подняли из лужи так, как будто она совсем ничего не весила.

Вот бы сейчас обратно в ту лужу – лежать себе и пить из нее,долго, со вкусом, чтобы ледяная вода длинно стекала по горлу, стекала, стекала…

– Я хочу пить, – пробормотала Олимпиада, – сейчас умру.

– Закрой глаза.

Она хотела сказать, что они у нее и так закрыты, но все-такисделала какое-то движение – может, и вправду закрыла.

Темноту, как лезвием опасной бритвы, рассек длинный и узкийлуч, такой яркий, что слезы брызнули из глаз, и в горле сразу стало не такмучительно сухо, зато солоно.

Большой человек, сопевший, как медведь, ходил у нее заспиной, что-то двигалось и гремело, и вскоре под носом у нее оказалсяпластмассовый электрический чайник.