Этой тщедушной карлицы Алена отродясь в глазане видела, но тотчас узнала ее по Ленькиному описанию: Агафоклея, наперсница иближняя девка Ульянищи. Девкою ее теперь назвать трудно, ведь она быларовесницей хозяйки, а той уже давненько сравнялось сорок. Хотя, пожалуй,Агафоклея и впрямь до сих пор оставалась девицею: вряд ли кто польстился на еекрошечные прелести. Про таких, как она, говорят: «Ни сук, ни крюк – каракуля!»– и дома звали ее не полным именем, которое было в полтора раза ее длиннее, акоротко, словно удар в лоб: Фокля. Многие думали, будто она не только теломубогая, но и головенкой скорбная, однако Ленька уверял, что Фокля хитрее лисы иопасаться ее следует не меньше, чем Ульянищи.

Вот эта самая Фокля и бежала сейчас к Алене сявным намерением ее на двор не пускать.

– А ты что повелеваешь? Хозяйка здесь ты?

– Ну, я! – гордо повела носишкоюФокля.

– Я! – с издевкой хмыкнулаАлена. – Пришла свинья до коня и сказала: вот и я лошадь. А конь отказал:и ноженьки коротеньки, и ушеньки кургузеньки, и сама как свинья!

Позади раздались странные звуки. Аленаоглянулась: это отмщенный Петруха делал вид, будто закашлялся.

– Ну а коли ты хозяйка, – с усмешкойспросила она, – скажи, зачем ворота на полночь ставлены?

Фокля громко чихнула – пожалуй, от непомерногоудивления.

– Расти в брюхо, – вежливопосоветовала Алена: – Что ж ты так неосторожна, голубушка? Разве не знаешь: утого беда на носу висит, кто не чтит примет да не слушает старых людей. Исстаривсем известно: коли ворота на полночь, стало быть, на север, поставлены,значит, всякая чертовщина неминуемо должна хозяев одолеть и выжить из дому!

– Складно врешь, – послышался позадинизкий хриплый голос.

И Алене показалось, что все кончилось, неначавшись…

* * *

Опять противно затряслись ноги, но она нашла всебе силы обернуться и прямо взглянуть в лицо неведомо откуда появившейсяУльянищи.

Она показалась еще толще, тяжеловеснее,нескладнее, чем осталась в воспоминаниях. И лицо было обрюзгшее, покрытоежелтоватой бледностью, с рябинками, которые, знала Алена, наливаются кровью,когда Ульянища впадает в ярость, так что вся она делается похожа на своюжелто-красно-зеленую мухояровую[93] кофту. В эту устрашающуюкофту она была одета и сейчас. Кроме того, на ней была мятая юбка дикого[94] цвета, а на голове – черный платок.

Как всегда, при виде Ульяны перло с души,мутило, но делать было нечего: назвался груздем – полезай в кузов!

– Ты, что ли, честная вдова УльянаМефодьевна? – спросила Алена, пытаясь хоть как-то защититься отпронизывающего взора, которым Ульяна так и мерила ее с ног до головы.

– Да, это я. Вдова, верно… И сирота, ведьбез мужа жена всегда сирота!

На лице Ульянищи появилось выражение свежейскорби, на которое Алена непременно купилась бы, когда б не знала доподлинно,что Ульянин муж скончался уже десять лет тому, и она меж своими не называла егоиначе как дубина стоеросовая, всякий раз прибавляя: «Хвала господу, что от негоизбавил!»

Вот бы напомнить ей это и поглядеть, какоесделается у ней лицо, как она выпучит свои мышьи глазки, запрыгает от ужаса!Стоило немалых трудов подавить пренелепейшее желание и сказать ссоответствующим выражением:

– Сама сирота, а все ж, известна я, тысирот благоденствуешь.

– Благоденствуя сирым, рано или позднобудешь вознагражден! – ответила Ульяна смиренно.

«Да она дает свою доброту в рост, как братецее – денежки давал!» – с трудом подавила усмешку Алена и попросила:

– Мне приюта не найдется… хотя бы наночь?

– Ступай вон на сеновал, тебе туда поестьподадут, – раздался где-то у колен писклявый голосишко, и Алена вспомнилапро Фоклю.

На сеновал? Черта с два! На сеновал она и безФоклиной подсказки наведается… немногое время спустя. А пока ей непременнонадобно поближе и подольше побеседовать с Ульянищей. Поэтому она с нарочитымнедоумением поглядела сверху вниз, как бы с трудом разглядев говорившую, иогрызнулась:

– А ты куда лезешь? Не с тобой разговор!

Ульяна не смогла скрыть ухмылки, однако тут жеосуждающе поджала губы:

– Дерзка ты не в меру, как я погляжу. Нуда ладно. Скажи, знаешь ли баек, рассказок каких? Про чудеса и ужасти можешьскладно лгать? А то меня ночница[95] доняла – спать не могу.Ночи длинные, темные… – Она зябко повела плечами. – Все чудится,чудится…

«После моих «баек» тебе и не такоепричудится!» – мстительно подумала Алена, а вслух сказала со знанием дела:

– Отчего ж не быть ночнице? В доме-тостучит? Стучит!

Ульяна дикими глазами уставилась на нее, потомпереглянулась с Фоклею, которая тоже имела остолбенелый вид, и выдохнула:

– А ну, заходи, убогая! Да скажи – ты обчем речь-то ведешь?

С этим стуком была связана особая история, ихоть Алена о ней уже позабыла, сейчас она пришла на память весьма кстати. В тотсамый последний, роковой день, улучив минуту, когда хозяина не было дома,Фролка вошел в большую светлицу, где на лавке валялась еще не отошедшая от ночныхпобоев Алена, и, весело подмигнув ей, сказал: «Ништо! Сейчас мы НикодимуМефодьевичу в задницу знатную иглу засадим!» С этими словами он залез вхолодное печное жерло и, немыслимым образом изогнувшись, подцепил где-то вдымоходе малую дощечку на веревочке. Снова мигнул полуживой Алене и пояснил:«Как печку затопят, дым зачнет дощечку шевелить – она и примется по камню: стукда стук. Стук да стук! Никодим-то наш свет Мефодьич попрыгает, повертится: неиначе, скажет, черти в доме завелись за грехи наши! Авось поутихнет!» Тут же накрыльце загрохотали недовольные хозяйские шаги, и Фролка предусмотрительновымелся в сени, оставив полуживую Алену вяло гадать, было все это – или толькопривиделось.

Ей так и не удалось услыхать Фролкина стука: втот же вечер Никодим помер, а их обоих сволокли в застенок. Но сейчас, увидя,как изменилось лицо Ульянищи, Алена поняла: Фролкина «игла» все еще колется!

И она отважно ступила на крыльцо, говоря сознанием дела: