– Ты царевичу книжки свои яви, – велел он девочке. А Ластикугорделиво сказал. – Соломонья у меня не што други девки-дуры. Читательницавеликая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола», так еще и разны науки ведает. Ицифирну мудрость иначе рекомую арифмословие, и хронографию – гиречь гишторию, иписменицу писати учащу, и риторику – художество слово украшати, диачектику тож– благое от зла разделяти.

Боярышня игрушки убрала, сама вынула из сундука большуютяжеленную книжищу.

– Сие книга потешная, про разны Божьи твари на светеобретающи, – бойко сказала она. – Зри, сударь. Се африканской коркодил, ишьзубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь извергающ. Се птицагамаюн, вещая.

Это было уже интереснее. Ластик оперся локтями о стол,принялся разглядывать картинки, неуклюже изображавшие животных – мифических инастоящих. Превеликая свинья рекомая багамот была размером с церковь, длямасштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу художник, наоборот,изобразил с явно укороченной шеей – наверняка сам диковинного зверя не видал, аописаниям не поверил.

Василий Иванович некоторое время умильно наблюдал этуидиллию. Потом поднялся:

– Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем, Ондрейка.

Едва за взрослыми закрылась дверь, поведение накрашеннойкуклы моментально переменилось. Она захлопнула книгу, повернулась к Ластику иуставилась на него светлыми, упрямыми глазами. Объявила:

– Соломонией мя звать не моги, имя тоё тошнотное идушемутительное. Кличь Соломкой.

Тут-то и началось их настоящее знакомство. Первый разговор,если передать его на современном языке, вышел у них такой.

– Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? – спросила княжнаСоломка. – Или брехня?

– Брехня.

– Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал – тожевраки?

– Нет, не враки.

Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.

– Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? –Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала за ухо, ущипнула за бок. – Но это тыраньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не то как мы с тобойжениться-то будем?

Сказано было более или менее понятно (Аще яко нам с тобоюженитися?), но Ластик решил, что ослышался и подглядел в унибук. Прочел перевод– челюсть отвисла.

– Это что у тебя, зуб железный?-заинтересовалась Соломка,заглядывая ему в рот. – Дай потрогать.

И, не дожидаясь разрешения, полезла пальцами в рот.

– Здорово! Вот бы мне такой! То-то мамки с няньками менябоялись бы!

– Это кто же решил, насчет женитьбы? – не мог придти в себяЛастик.

– Батюшка. На то его отцовская воля, – смиренно потупиласькняжна.

– Как батюшка? Он ведь Шуйский, и звать его Василием, а тыпо отчеству Власьевна, и фамилия – Шаховская.

– Батюшке цари жениться не разрешают. Он самый знатный изкнязей после Федора Ивановича Мстиславского – тому тоже нельзя, чтоб дети были.Боятся государи, как бы мы сами не захотели престола, вот и воспрещаютнаследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня родил, заплатил старомуШаховскому, чтоб тот признал меня законной дочкой. Шаховские род старинный, нозахудалый. Князь Власий воеводой в Сибирское царство поехал, навечно, а я убатюшки живу. И все про то знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка взавещании на меня отписал, так что ты не думай, я невеста ого-го какая богатая.

– Да разве в нашем возрасте женятся?

– Всяко бывает. Мою двоюродную сестру Самсонию одиннадцатигодов под венец свели. Нас, девушек, не спрашивают, – вздохнула Соломка, но безособой печали.

– И тебя тоже не спросили? Она фыркнула, тряхнула косой:

– Еще чего! Я батюшке сказала: ладно, погляжу на него.Понравится – так и быть.

Ластик выжидательно смотрел на нее.

– Чего уставился? – Соломка покровительственно потрепала егопо вихрам. – Согласна я. Иначе стала бы я с тобой худосочным разговаривать. Ногляди, целоваться пока не лезь. Батюшка мне с тобой любиться еще не велел,только дружиться.

Так Ластик обзавелся другом, учительницей старомосковскойречи, а также бесценным источником информации.

Соломка знала обо всем, что происходит в доме, в городе иНаверху, то есть в царском дворце. Невзирая на малые лета, в тереме холостогоВасилия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее звонкий голосок, тосердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из самых разных мест – извнутренних покоев, со двора, от кухонь.

К гостю-пленнику Соломка являлась, когда ей вздумается, изапертая дверь ей была нипочем – у княжны имелся собственный набор ключей отвсех замков.

Про то, отчего боярин содержит Ластика в строгой тайне, онаобъяснила так: боится Шуйский, что слуги проведают о воскресшем отроке – то лиангеле, то ли царевиче Дмитрии – и побегут в царский дворец с доносом. И такуже в доме болтают всякое. Кто-то что-то подслушал, кто-то увидел, как Ластикночью прогуливается по двору в сопровождении Шарафудина, вот и шепчутся, будтокнязь прячет в честной светлице не то злого колдуна в полтора аршина ростом, нето немецкого карлу (карлика). Однако правды пока не вызнали – иначе вся Москвасбежалась бы на чудесного отрока поглазеть. А уж поклонилась бы чудесноспасенному либо разорвала на куски – то одному Богу известно. Толпа – она иесть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет. Если озлится, разнесетбоярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и холопы с пищалями (ружьями) неостановят.

На Москве, по словам Соломки, и так было тревожно.

Царем объявили юного Борисова сына, Федора. Про него Ластикуизвестно было следующее: раньше батюшка думал Соломку за него выдать, и онасильно не возражала, потому что Федор собою пригож, статен, очи коришны плюсброви собольи, но теперь Василий Иванович отдает предпочтениеЕрастиилу-Дмитрию, ибо положение нового государя шатко.