В самый первый выход (унибук тогда еще не переместился впечку) Ластик включил режим хроноскопа. Нашел семь маленьких, бесполезных лазови лишь один приличный, 20-сантиметровый. Обнаружился он в колодце, близ княжьейдомовой церкви. Только дыра эта была какая-то странная. На мониторе появилосьодно лишь число, 20 мая, а вместо года прочерк. Что за штука – число без года?Ну ее, такую хронодыру. В семнадцатом веке еще худо-бедно жить можно, а тамнеизвестно что.

Сзади потянуло сквозняком.

Ластик оглянулся через плечо, и увидел, что дверь открыта.На пороге стоял Шарафудин, лучился приторной улыбкой.

Нарочно, крыса такая, петли смазал, чтоб створка открываласьбесшумно. И всегда появлялся вот так – без предупреждения. Сколько раз ему былоговорено, чтоб стучался, а он в ответ одно и то же: «Не смею». Шпион проклятый.

– Чего тебе? – недовольно спросил Ластик и будто бы поправилшелковый пояс (а на самом деле спрятал в него Яблоко).

Мелко переступая, Ондрейка прошуршал на середину комнаты. Вруках он держал тяжелый поднос, весь уставленный снедью.

– Пресветлый отроче, пожалуй откушати. – И давайперечислять. – Ныне в объедутя верченое, да кура разсолъная, да ряба с гречей,да ставец штей, кдливо, да блюдо сахарных канфетков, да лебедь малая сахарнаяж.

Ластик вяло пробурчал:

– Уйди, зануда.

Это если по-современному. На самом-то деле он сказал: Изыди,обрыдлый. Но старорусская речь уже не казалась ему вычурной или малопонятной –привык. И на слух воспринимал без труда, и сам научился изъясняться. Вроде каквсю жизнь таким языком разговаривал.

Аппетита не было. Конечно, если б сейчас навернутьбутербродик с салями, или жареной картошки с кетчупом, или эклер с шоколаднымкремом – другое дело. А от этого их исторического меню просто с души воротило.

– Уточка-то с шафраном зажарена, рябчик свеженький. А коливодо того сладкое! – все совался со своим подносом Шарафудин.

Сам и улыбается, и кланяется, а глаза немигающие, холодные,Ластик старался в них лишний раз не заглядывать. Мороз по коже от такогоприслужника. А другого нет – прячет Василий Иванович «ангела» от своей челяди.

Когда Ондрейка, постреляв по сторонам взглядом, наконецудалился, Ластик с тоской посмотрел на еду. Потыкал деревянной ложкой в миску сколивом, главным туземным лакомством: вареная пшеница, сдобренная медом, изюмоми корицей. Есть, однако, не стал. Поосторожней надо со сладостями, а торастолстеешь от малоподвижной жизни. Понадобится лезть в хронодыру, и непротиснешься.

А Соломка (такое имя носил фактор, до некоторой степенискрашивавший жизнь плененного «ангела») сетовала, что он худ и неблаголепен, ажзрети нужно (даже смотреть жалко). Но это у них здесь такие понятия опрекрасном: кто толще, тот и краше. Слово добрый тут означает «толстый», аслово худой значит «плохой». Если б показать Соломке какую-нибудь КристинуОрбакайте или Бритни Спирс, обозвала бы их козлищами бессочными. Шарафудин, поее терминологии, мущонка лядащий, яко стручишко сух, бабы с девками на него иглядеть не хотят. Ондреика нарочно съедает в день по дюжине подовых пирогов, погривенке сала свинячья и по лытке ветчинной – чтобы поднабрать красоты, да не вконя корм, злоба его сушит.

Боятся Шарафудина в тереме. Всем известно, что держит егокнязь для черных, страшных дел – дабы собственную душу лишними грехами неотягощать. «Ондрейке человека сгубить что плюнуть», говорила Соломка. Как будтоЛастик без нее этого не знал…

Однако пора про фактор рассказать, а то всё «Соломка,Соломка», и непонятно, кто это.

На второй день «гостевания», когда Ластик еще был здоровонапуган и мало что в здешней жизни понимал, хозяин дворца явился к нему, таксказать, с официальным визитом.

Князь, хоть и находился в собственном доме, облачился вдлинную, покрытую парчой шубу, на голову надел высокую меховую шапку трубой.Такие головные уборы – горлатные шапки, – как потом узнал Ластик, могли носитьлишь высшие сановники, бояре.

Войдя, Василий Иванович поклонился, коснувшись рукой пола.Речь повел издалека, с такими экивоками, что бедный унибук даже нагрелся.

– Ты прости меня, преславный отрок, что я поступил так, какбыл вынужден поступить, хотя царская воля, а возможно и прямое соизволениеНебес – или, не Небес, а совсем наоборот, тебе это виднее – указывали, чтогосударем подобает стать не Федьке Годунову, но единственно лишь твоейавгустейшей милости…

И долго еще он плел затейны словеса – путано и непонятнодаже в переводе на современный язык. Говорил про то, как дороги ему интересыавгустейшего дитяти, да сейчас на рожон лезть опасно и не ко времени.

Лишь когда Шуйский сказал:

– Трухляво древо Годуновых, малость обождать – само рухнет,вот тогда-то и наступит твой час, – до Ластика наконец дошло, к чему клонитхитроумный боярин.

– Да не хочу я быть царем! И никакое я не «августейшеедитяте»! – воскликнул шестиклассник.

Помолчал Василий Иванович, закрыл правый глаз, воззрился насобеседника левым.

– Может ты там, в ином мире, запамятовал про свое прежнее,земное бытие?

– Ничего я не запамятовал, – стоял на своем Ластик. – Я нецаревич, и вы отлично это знаете!

– А кто ж ты тогда? Немец?

– Нет.

Князь проницательно прищурился.

– Не немец, но и не русский. Был мертвый, стал живой.Поня-ятно…

А что ему понятно, было совсем непонятно. Выждав малоевремя, Шуйский сменил тему.

– А что это ты всё в книгу глядишь? Видел я – знаки в нейвесьма премудрые, не для человеческого разумения. Не та ли это Небесная Книга,в которой прописаны людские судьбы?

– Нет, это учебник по геометрии. Знаете, что это такое?(Нет, сие земномерный письменник. Ведаешь што то есть?)

– Ведаю. Земномерие – царица Квадривиума, сиречьЧетверонаучия, – почтительно ответил Василий Иванович.

– Вот-вот. Очень геометрию люблю. Вот, смотрите. Тут задачкивсякие, правила.

И Ластик дал ему книгу, чтобы сам увидел и утратил к нейинтерес.

Шуйский опасливо раскрыл учебник, стал медленноперелистывать. На 78 странице задержался, и Ластик заметил, что этот разворотзачитаннее других.

Боярин послюнил бумагу пальцем, потер.