Горела свечка, на ресницах княжны мерцали влажные звездочки.

– Ты как сюда попала? – спросил он, еще не очень поняв, этона самом деле или тоже снится.

Соломка оскорбилась (что вообще-то с ней случалось довольночасто):

– Это мой дом, я здесь хозяйка. Куда хочу, туда и захожу.Ключи, каких батюшка мне не дал, я велела Проньке-кузнецу поковать. На-тко,поешь.

Приподнялся Ластик, увидел расстеленное на соломе полотенце– расшитое, с цветочками. На нем и пирожки, и курица, и пряники, и кувшин сквасом.

Вдруг взял и снова разревелся, самым позорным образом.

Всхлипывая, стал жаловаться:

– Беда! Не знаю, что и делать. Мало что в тюрьму заперли,так князь еще мою книгу отобрал, волшебную! Пропал я без нее, вовсе пропал!

Она слушала пригорюнившись, но в конце снова разобиделась,вспыхнула:

– Глупый ты, хоть и ангел. Разве дам я тебе пропасть? Что я,хуже твоей книжки?

И объяснила, отчего Василий Иванович так переменился ксвоему гостю.

Оказывается, царское войско должно было дать самозванцурешительный бой под Кро-мами. В победе мало кто сомневался, потому что воеводаБасманов – известный храбрец, не чета князю Мстиславскому, да и стрельцов чутьне впятеро больше, чем поляков с казаками. Однако накануне сражения вгодуновской рати случился мятеж, и вся она, во главе с самим Басмановым,перешла на сторону Вора. Теперь Федору Годунову конец, никто не помешаетсамозванцу сесть на престол. И Шуйскому ныне тоже не до собственного царя – дайБог голову на плечах сохранить.

– Так ты знала? – удивился Ластик. – Что твой батюшканадумал меня царем сделать?

– Подслушивала, – как ни в чем не бывало призналась она. – Встене честной светлицы есть подслух, за гостями доглядывать. У нас в домеподслухов где только не понатыкано, батюшка это любит.

Так вот откуда он про тайник в печке вызнал, понял Ластик.Подглядел!

– Что же он со мной сделает? – тихо спросил он. – Я для неготеперь опасен…

– Ништо. Убивать тебя он не велел, я подслушала. СказалОндрейке: «С этим погодим, есть одна мыслишка». Что за мыслишка, пока не знаю.Но тебе лучше до поры тут посидеть. Смутно на Москве. Ходят толпами, ругаются,топорами-дубинами машут, и притом трезвые все, а это, батюшка говорит, страшнейвсего. Не кручинься, Ерастушка. Всё сведаю, всё вызнаю и, если опасность какая,упрежу, выведу. Нешто я ангела Божия в беде оставлю?

И в самом деле не оставила. Заходила несколько раз на дню,благо стражи к двери боярин не приставил – очевидно, из соображенийсекретности. Приносила еду-питье, воду для умывания, даже притащила нужнуюбадью с известковым раствором, это вроде средневекового биотуалета.

В общем и целом, жилось узнику в узилище не так уж плохо.Даже к скелету привык. Соломка надела на него шапку, кости прикрыла старымармяком, и появился у Ластика сосед по комнате, даже имя ему придумал – ФреддиКрюгер. Иногда, если становилось одиноко, с ним можно было поговорить, обсудитьновости. Слушал Фредди хорошо, не перебивал.

А новостей хватало.

Погудела Москва несколько дней, поколебалась, да ивзорвалась. Собралась на Пожаре (это по-современному Красная площадь)преогромная толпа, потребовали к ответу князя Шуйского. Закричали: ты, боярин вУгличе розыск проводил, так скажи всю правду, поклянись на иконе – убили тогдацаревича или нет? И Василий Иванович, поцеловав Божий образ, объявил, чтовместо царевича похоронили поповского сына, а сам Дмитрий спасся. Раньше жеправды сказать нельзя было, Годунов воспретил.

«Дмитрия на царство! Дмитрия!» – зашумел тогда московскийлюд.

И повалили все в царский дворец, царя Федора с матерью исестрой под замок посадили, караул приставили. А потом, как обычно в такихслучаях, пошли немцев громить, потому что у них в подвалах вина много. Черпалито вино из бочек сапогами да шапками, и сто человек упились до смерти.

– Батюшка говорит, хорошо это. Ныне толпа станет неопасная,качай ее, куда пожелаешь, – сказала Соломка. – А самозванца он боле Вором иГришкой Отрепьевым не зовет, только «государем» либо «Дмитрием Иоанновичем».Ох, чует сердце, беда будет.

Правильно ее сердце чуяло. Через несколько дней прибежала и,страшно округляя глаза, затараторила:

– Федора-то Годунова и мать его насмерть убили! НашОндрейка-душегуб порешил! Не иначе, батюшка ему велел! Сказывают, чтоИрину-царицу Ондрейка голыми руками удушил. А Федор сильный, не хотел даваться,всех порасшвырял, так Шарафудин ему под ноги кинулся и, как волк, зубами влядвие вгрызся!

– Во что вгрызся? – переспросил Ластик – ему иногда ещепопадались в старорусской речи незнакомые слова.

Она хлопнула себя по бедру.

– Федор-от сомлел от боли, все разом на него, бедного,навалились и забили.

Ластик дрогнувшим голосом сказал:

– Боюсь я его, Ондрейку.

Шарафудин к нему в темницу заглядывал нечасто.

В первый раз, войдя, посветил факелом, улыбнулся и спросил:

– Не издох еще, змееныш? Иль вы, небесные жители, взаправдуможете без еды-питья?

Потом явился дня через два, молча шмякнул об землю кувшин сводой и кинул краюху хлеба. Вряд ли разжалобился – видно, получил такоеприказание. Передумал боярин пленника голодом-жаждой морить.

Хлеб был скверный, плохо пропеченный. Ластик его есть нестал – и без того сыт был. Назавтра Ондрейка пришел вновь, увидел, что вода ихлеб нетронуты.

Удивился:

– Гляди-ка, и в самом деле без пищи умеешь. После этого,хоть и заглядывал ежедневно, ничего больше не носил – просто посветит в лицо, сполминуты посмотрит и уходит. Не произносил ни слова, и от этого было еще страшней– лучше б ругался.

Как-то на рассвете (было это через три дня после убийстваГодуновых) Ластика растолкала Соломка.

– Пора! Бежать надо! Боярская Дума всю ночь сидела,постановила признать Дмитрия Ивановича. Навстречу ему отряжены два набольшихбоярина – князь Федор Иванович Мстиславский, потому что он в Думе самыйстарший, и батюшка, потому что он самый умный. С большими дарами едут. Абатюшка хочет тебя с собой везти, новому царю головой выдать.

– Как это «выдать головой»? – вскинулся Ластик.