Слава богу, Власова не вернулась, зато несколько минутспустя стена с полкой медленно поползла на свое место, закрыв распахнутую дверьтайника. Мне стало ясно, что при выключенном свете тайник закрываетсяавтоматически. Из этого следует, что мое первое посещение осталосьнезамеченным, если, конечно, не подняли шум работники, пришедшие в подвал.Что-то подсказывало мне, что они шум не подняли. Вряд ли те тетки догадалиськаким путем я проникла в подвал. Ведь там столько дверей.

Успокоившись, я вернула книги на место и отправилась кВласовой.

— Софи, так мы еем или не еем? — радуя мое сердце,поинтересовалась она.

— Едем-едем, — успокоила я ее.

Не буду рассказывать каких трудов стоило мне дотащить ее домашины. Еще больших трудов стоило мне ее оттуда вытащить. Путешествие же додверей ее квартиры напомнило мне странствие Одиссея. Я думала, мы никогда нетуда не дойдем. Вместе с Власовой я полежала на каждой ступени, потерлась о всестены, но все же героически дотащила ее до квартиры и заботливо уложила надиван.

“Учитывая ее состояние, сегодня разговора не получится, да яи не совсем готова к нему. Вот провожу Иванову, кое-что выясню и прижму Власовук стенке,” — думала я, возвращаясь на дачу.

Но все вышло не так.

Глава 20

На даче столовая — место встреч — снова была пуста. Всенахоронились досыта и разошлись по своим комнатам. Я не стала тревожитьИванову, и тоже залегла спать.

Утром проснулась от ее баса.

— Вставай, Софья, — будила она меня, протягивая традиционнуючашку кофе. — Проводишь меня на вокзал и… — Она смущенно запнулась. — В общемнадо заехать еще в одно место.

Я сразу поняла, что речь идет о Моргуне и поспешно кивнула.

— Заедем, куда скажешь.

Иванова с благодарностью взглянула на меня и присела рядом.Пока я пила кофе, она, чтобы не чувствовать себя бесполезной, достала нитку сиголкой из своего воротника и пришила к моей блузке пуговицу. Меня всегдаудивляла ее какая-то армейская привычка иметь при себе иголку с разныминитками.

— Иванова, — умиляясь, сказала я, — родись я барскимребенком, лучшего дядьки мне не найти.

— Ты глупа, мать, — откусывая нитку, ответила она. —Дядьками называли мужчин, а женщин звали няньками или мамками. Мне большеподходит — мамка.

— Тебе больше подходит варвар, — закричала я, заметив, что сниткой она откусила кусок моей блузки. — Нет, ну кто тебя просил? Лежала себевещь и лежала. Дорогая, между прочим. Так надо взять ее и испортить!Представляю, что творится с больными, после того, как ты их зашьешь. Еслиговорить о блузке, то теперь ее лучше выбросить.

Иванова распахнула глаза.

— Ты серьезно собираешься выбросить эту симпатичнуюкофточку? — тоном бескрайнего удивления поинтересовалась она.

— А что, прикажешь ее носить? Чтобы все принимали меня занищенку?

— Подари ее мне.

— Дарю. Приедем в Москву, возьми свою иголку и шей в моемгардеробе все подряд, а то мне уже шмотки некуда девать. Пора покупать третийшкаф.

— Так ты едешь со мной! — обрадовалась Иванова. — Какхорошо, что я не сдала твой билет.

— Глупо поступила. Я остаюсь, но не навечно.

— Тогда поспеши; у нас дела.

В столовой Катерина варила яйца.

— Зачем? — возмутилась Иванова, быстро смекнув кому онипредназначаются.

— Вы же решили поездом, а там долго кушать придется, —пояснила Катерина.

Иногда она умеет так выразить мысль, что хоть бери изаписывай.

— Обойдусь копченой колбасой и сыром, — отрезала Иванова.

— Вон, они в холодильнике лежат.

— Ну Катерина, с тобой отъезжать одно удовольствие, —похвалила я в надежде на ее дальнейшую щедрость.

— От похорон остались, — пояснила Катерина, и я сразупоняла, что надежды могут не сбыться.

— Хорош болтать, садитесь жрать, — приказала Иванова ибросилась метать куски пищи в рот и глотать их не разжевывая.

Я пробовала есть в этом темпе, но сразу признаюсь: несмогла. Поэтому уехала в город голодной. Пока Иванова, как крокодил, дремала,переваривая целые куски, я мучилась воспоминаниями о бутерброде, который мне недали доесть.

На въезде в город Иванова проснулась и, паникуя, спросила:

— Куда?!

— К Моргуну, — как о само собой разумеющемся сказала я.

Иванова успокоилась и принялась задумчиво глазеть в окно. Поопыту я знала, что в такие минуты ее лучше не трогать. Это было обидно, потомучто мне и на фиг не нужен ее Моргун, но я же туда еду. Значит и она должнапоговорить со мной о наболевшем. Тем более, что я со вчерашнего дня этого жду.

Иванова же глазела в окно и готовила прощальную речь, скоторой она собиралась обратиться к своему ненаглядному Моргуну. Наконец онаочнулась и сказала:

— Приедем, поднимешься и все как тогда.

— Когда “тогда”? — спросила я, отказываясь верить, что онапосылает меня к Зинке.

— Когда была жива Вера.

— Не пойду я туда!

— А кто мне вызовет Фиму?

— Вот уж не знаю, надо было раньше об этом думать идоговариваться. Вызови его по телефону.

Иванова закатила глаза.

— Сообразила. Зинка нервно реагирует на телефонные звонки иобязательно снимет трубку сама.

— Могу попросить любого прохожего. Пусть позовет мужскимголосом.

— Ну да, а Зинка будет стоять рядом и слушать. Как ты непоймешь, ревнует его она.

— Я думала, что в таком возрасте уже не ревнуют.

Иванова сменила тактику.

— Соня, Сонечка, — заскулила она, нежно поглаживая меня поруке и пытаясь чмокнуть в щеку.

Ей это ужасно не идет, и я разозлилась.

— Прекрати, терпеть этого не могу, как лесбиянка себяведешь. Пойду, пойду к твоему Моргуну.

— Спасибо, — обрадовалась Иванова. — Прикинешьсясотрудницей, вызовешь его…

— Не учи, — оборвала я ее, заезжая во двор. — Знаю где кемприкинуться.

Зинка сразу же открыла дверь, узнала меня и, не спрашивая нио чем, сказала:

— Ефим Борисыча нет дома.