дурной человек живет чужими мыслями и своими чувствами. Относительно своих чувств нет сомнения, но ведь и жить чужою мыслью – значит сделать ее своей. Без такой восприимчивости где бы мы были?

Точнее всего о нашем брате сказал непримиримый Паскаль – «ничто в сравнении со всем и все в сравнении с ничем». Воистину «слава и хлам вселенной». Эпитафия нашей гордыне. Недаром он охладел и к науке. Она ведь создана человеком и сохраняет в себе его свойства. Раньше других он ощутил ее этическую неполноценность и оставил физику и математику ради морали и самостроительства. Но, все понимая, он – лишь человек! И сам – со своим культом затворничества – вступил в изначально обреченную конфронтацию с иезуитами. Чем больше мысль, тем больше в ней страсти.

Белый называл идеологию славянофильства «вытяжкой из конкретно возникших западноевропейских идей – вытяжкой для России». Он полагал поэтому, что «славянофилы суть западники в дурном смысле слова». Более двух столетий тянется это выяснение отношений – изнурительно нервное, мучительное, разъединяющее семью и разоряющее дом.

Некогда шумный мир, ныне «песком пожираемый». Где ты, Ниневия?

Где монополия, там бесплодие. В искусстве, в хозяйстве, в земледелии. Монокультура иссушает почву, вызывает ее эрозию. Но монопольная идеология одновременно чревата насилием и неизбежно разрешается – в крови и муках – этим ублюдком.

Коммунизм подписал себе приговор, когда, не желая быть лишь Целью, он предложил себя в качестве Средства.

В магической атмосфере игры естественным образом осуществляется одна из заветных тайн художества – неожиданно сопрягаются полюсы и соединяются крайности. Бесспорно, немецкая литература стоит в нашем веке на трех китах, и все они – один к одному. Герман Гессе и Роберт Музиль не уступают Томасу Манну, а в основательности и капитальности, возможно, даже его превосходят. И все-таки Манн их переживет – в нем больше игры. Это решает.

Муссолини, который знал толк в фашизме, однажды сказал, что «большевизм переродился в славянский фашизм».

На этой непостижимой планете несопрягаемое сопрягается. Наше отечество особенно щедро на противоестественные сочетания. Взять хотя бы гуманистический шовинизм Достоевского.

Что-то непреходяще порочное есть в демократии, в самой идее разумности власти большинства. Когда ж большинство было разумно? И не сегодня все это понято. Когда еще Тит Ливий писал, что «большая часть берет верх над лучшей»? Страшней всего, что выхода нет. Стоит подумать, как хорошо иметь правителем Марка Аврелия, и сразу же приходит тиран. Тогда Калигула или Нерон, ныне – Сталин, Гитлер, Саддам Хусейн. И снова приходится бежать в панике, ужасе и унынии под сень избирательного права, сажать на шею себе прохвостов и неучей и утешаться стихами Бродского: «Ворюги милее, чем кровопийцы».

Когда дело касается эпитета, грубая зримая конкретика всегда выразительней настроения. Непривычные для слуха «длинные движения» настолько лучше «медлительных» или «неспешных».

Жена пишет своему благоверному: «Пьянчуга дней моих суровых».

Все решаем, от чего лучше погибнуть – от невежества или всеведения.

Чтобы воздушный замок парил, он должен казаться обитым железом. Миф и символ взрастают на твердой почве.

Почти ослепшему Александру Петровичу Мацкину предложили ради каких-то льгот вступить в общество слепых – он пришел на собрание, на котором должны были принять его в члены. В грязноватой комнате сидели слепые старцы. Председательствовала энергичная зрячая дама. Она произнесла речь о том, что до 917 года Мацкин стоял бы с протянутой рукой и просил бы милостыню Христа ради, теперь же его защищает общество. После чего она заключила: «Поздравляю вас со вступлением в Общество слепых».

Победа утверждает право силы. В поражении больше человечности.

Сей многоопытный бастард словесности не отпускал добычи легко. Найдя какую-нибудь мыслишку, он вцеплялся в нее всеми зубками и трепал он ее со всех сторон – вытягивал из нее все, что можно, пока не вычерпывал до самого донышка все ее скромные возможности.

Мы бы должны интересовать не столько психологов, сколько этологов.

Странно все же устроен наш брат! Можем даже вполне сознавать, кто перед нами, но если гений не подперт, не поддержан житейским успехом, да еще не умеет казаться величественным, то в наших беспощадных глазах он быстро теряет все обаяние. Цветаева выглядела вечной просительницей, истеричкой с невыносимым характером, даже средь тех, кто знал ей цену.

Литературные стаи и мафии – изобретение стародавнее. «Есть союзы, но нет дружбы», – писал жене Вяземский. Думал ли он при этом о том, как Пушкин тщетно искал его дружбы?

И у дна есть своя вершина.

Поэты видят меньше, но зорче. Это и протори и преимущества их избирательного зрения.

Способные люди – тактики жизни. Большие люди – стратеги судьбы.

Духовная дама – пышный букет, но перестоявший в воде.

Не успели и ахнуть, как обнаружили, что идейное противостояние перешло в уголовщину.

От общества требуются две вещи – дать члену общества реализовать себя и тут же оставить его в покое.

Так разобрались с пережитками прошлого, что завели пережитки будущего.

Страшно быть приговоренным к собственной молодости.

Бог любит праведников, а черт – ябедников. Есть в литераторах нечто такое, что вызывает симпатию Сатаны. Гете – министр, как известно, не пощадил согрешившую Гретхен, он предпочел написать «Фауста». Ибсен отказал в помощи Лауре Каллер, но, узнав у нее все подробности ее безвыходного положения, написал об этом свой «Кукольный дом», отдав все симпатии героине.

Живешь, пока чего-то желаешь. Недаром умница Баратынский определил хандру как «желание желаний».

Ни один портрет Александра Сергеевича не взволновал меня так, как написанный Чаусовским к столетию со дня гибели Пушкина. Сидит в кресле, тяжко задумался, руки его бессильно упали. Портрет вызвал резкое неприятие власти (так спустя полтора десятка лет, тоже в юбилейные дни, был сослан от глаз людских во двор и андреевский памятник Гоголю). Убежден, что в печальной судьбе Марка Чаусовского, погибшего в 42-м году, где-то поблизости от Воркуты, тот портрет сыграл роковую роль.

Жизнь всегда сюжет, писатели это чувствуют, вот и думают, как выстроить этот сюжет. Иные тратят на него больше сил, чем на сюжеты своих романов. Сколько страсти Ахматова отдала жизнетворчеству.

Развитие мысли – тоже сюжет, причем захватывающе увлекательный. Можно с немалым основанием представить себе, что монах Мерсенн с его позитивистскими мотивами в каком-то смысле – предтеча Огюста Конта.

Вызывающе хамское выступление литературного генерала было в печати названо «резким». Чудо словесного отбора. Помню, как меня, еще мальчика,