но «возлюби ближнего» не обязует ни дипломатов, ни судей военных и революционных трибуналов, ни министров: политика не знает принципов, а мы живём как при Нероне и Калигуле.

В конце концов человечество приобрело только то, что знает, что можно знать правду, признавать, а не выполнять.

– Картина, которую ты рисуешь, – ответил Наумов, – имеет много правды, но также много фальши; ты больше поддерживаешь меня, чем сбиваешь. В таком состоянии вещей нужен был народ, который мог бы пожертвовать собой для свободы, для закона, хоть бы для мечты даже… но пожертвовать собой… и доказать, что кровь ещё где-нибудь может проливаться больше, чем у цирюльников после пиявок. Польша выступает не только в своих интересах, но от имени многострадального, угнетённого и любящего свои узы и оподление человечества.

– Ты думаешь, что после борьбы, пролитой крови, после того шума, какой мы подняли, Европа сможет спать спокойно?

– Наконец Европа, когда опустится до конца, должна подняться, почувствовать позор и зарычать от стыда. Несколько старых дипломатов, которым кажется, что её навеки связали, так же выйдут на своей работе, как Маттерних et consortes… Несмотря на Бисмарков и Сильных, мир будет свободным, Польша – независимой и Россия – конституционной или республикой.

Барон медленно курил сигару.

– Всё это может быть, – сказал он, – не буду с тобой спорить, но тем временем Польша в могиле, а казацкая нагайка приказывает миру. Лорд Руссел боится за торговлю и промышленность, император Наполеон – за династию, немцы пьют пиво. Итальянцы реабилитируются, как люди порядка и враги революции… венгры ждут, пока им роса глаза не выест.

– Что означает год, два и десять, когда есть века? – шепнул Наумов. – Потерпим! Потерпим! Глупость реакционеров поможет… и, несмотря на немецкое пиво, венгерский сон, несмотря на итальянскую дальновидность, английские надувательства и наполеоновские фокусы… человечество пойдёт туда, куда зовёт его предназначение… через труд и борьбу к свободе и воцарению закона.

– Amen, – сказал барон, – но прежде чем это наступит, ты умрёшь от голода, а я от скуки… давай выпьем чаю и поговорим о чём-нибудь другом.

конец

1864

Мы и они

Современная картинка, нарисованная с натуры

My i Oni.

OBRAZEK

WSPYŁCZESNY

narysowany z natury

All is true

Это было недавно – не раньше, чем в те кровавые минуты, незажившие раны которых ещё болят, среди переполоха, который предшествовал январскому восстанию 1863 года. На одной из улиц Варшавы (страшно даже в романе называть эту улицу, дабы следственная комиссия не потянула всех её жильцов к протоколу и не выслала скопом в Сибирь, не найдя виновного), встретились двое мужчин.

Один из них был седеющий мужчина, высокого роста, с бледным лицом, пятидесяти с небольшим лет; другой – молодой, но, как почти вся наша молодёжь нынешнего поколения, преждевременно увядший, с отцвётшим лицом, утомлённый.

В его глазах пламенел остаток огня, который не догорел в груди. С его лица не смотрели юношеские сны, с губ не улыбались надежды, на изборождённой морщинами голове, из которой преждевременно выпали волосы, угнетение написало месть, деспотизм вырыл приговор смерти. Был там героизм, но тревожный, страстный, умоляющий об оружии, борьбе и смерти; приближающийся к этому человеку мог почувствовать, что от него веяло холодом смерти и обдавало горячкой мученичества.

Встретились, молодой подскочил и порывисто схватил руку старшего.

– Жребий брошен! – сказал он. – Мы готовим восстание…

– Вы? Готовите восстание? – спросил, усмехаясь, старший.

– Что значит это вы? – отпарировал, резко отскакивая, молодой человек.

– Это вы в действительности значит много и очень много, – говорил спокойно первый, – это вы значит моё в вас неверие, значит удивление дерзостью, легкомыслием, вашей горячкой… это вы говорит о том, что вы делаете то, что превосходит ваши и наши силы!

– Скептики, – усмехнулся молодой, – увидишь…

– Увижу, – сказал второй, – увижу напрасный героизм и страшное падение.

Они пошли и приблизились к аллее… В аллеях иней покрывал бриллиантами деревья, а солнце, стряхивая их, смотрело на эти драгоценности, которым предстояло жить лишь мгновение.

– Говори, мне интересно послушать, – отозвался спустя минуту бледный парень.

– Я скажу тебе мою мысль, но она пролетит мимо твоих ушей и сердца, так как пытки заглушили в вас чувство правды, вы обезумели от боли. Да, мой дорогой, я сказал вы с недоумением, потому что страна, потому что вы, молодые отпрыски, не способны на то, к чему стремитесь. Ударьте себя в грудь, ударим мы все, посмотрим на наше общество холодным взглядом, равнодушным, не поляка, что слепо любит всё своё, а человека, который должен думать согласно совести и рассудку. Пламени в вас достаточно, но только пламени… бросьте на него горсть соломы, вспыхнет сильный огонь и сожжёт. Увы! Увы! Мы посыпем головы пеплом, раздерём одежды. В Польше некому сделать и вести войну за независимость. И карабинов нам не хватает, и тех людей, которые их бы везли; они могут найтись, найдутся такие, что погибнут с доброй верой, но кто поведёт? Кто направит? Где руки? Где головы? Где вожди?

– С вашего позволения, – прервал другой, – где же ты видел, чтобы подобный взрыв нашёл готовых людей? Их делают события… Из лона народа выходят герои, из мастерских – мученики, от молотов и топоров – вожди.

– Это бывает, – говорил старик, вздыхая, – чудо и у нас может случиться, но, пожалуй, считая по-людски, чудо – это вы, что бросаетесь на эту работу; вы не подходящий для неё материал.

– О! Страдать мы умеем!

– Но не делать! Вас сломил железный деспотизм и яд его постепенно впитался в ваши жилы. Смотрю я глазами отца на молодое поколение и плачу. Есть горячка, нет закалки, есть легкомыслие и гигантское высокомерие, есть таланты, но в пелёнках, потому что образование их не развило, потому что их задушила темнота… Все мы, как те растения, что росли в погребе, пустили стебли, но пожелтевшие и бессильные… ими тянемся к окошку тюрьмы, но когда дойдём до солнца, увянем.

– Ты ходящее неверие! Ты остужающий аппарат, – сказал молодой человек, – человек портится, слушая тебя; нужно уши затыкать.

– От великого народа, – продолжал дальше, как бы не слышал, старший, – остались великие руины. Желая выбиться к независимости, нужно было или одичать, как греки, или закалиться, как швецарцы бедностью, работой, наукой. У нас ни того, ни другого не найдёшь. Мы цивиллизованные для ердредон, испорченные роскошью, размякшие от всяческого распутства, мы недоучки, самоучки… а горячку принимаем за энергию.

– То, что вы говорите, это выступление против народа! Каждое ваше слово заслуживает смертного приговора… – сказал молодой резко.

– Выдайте этот приговор