— Становится все интереснее ваш рассказ, — заметил Клавдий Мамонтов. — Она вернулась с того света, по-вашему, чтобы отомстить?

— У Жанет имелся ребенок, как и у Регины, — ответила Гарпунова. — Вроде от того самого пацана, которого в нападении менты обвинили. Не знаю, парень или девчонка, знаю лишь, что ребенок был. И этот ребенок сейчас взрослый.

В салоне «Барберрума» повисла пауза.

— Заработала я свои деньги? — спросила Гарпунова.

— Да, но еще несколько вопросов, — Катя словно очнулась. — Скажите, а как же вы сама… как же вы, зная, что Регина, возможно, повинна в таком жестоком преступлении… как же вы с ней столько лет общаетесь? Были ее парикмахером, ездили к ней в дом…

— Она мне хорошо платила, — Гарпунова плотоядно облизнула накрашенные губы. — Не скупилась. Обвинить ее напрямую я, конечно, не могу, доказательств и тогда не было, и сейчас нет. Только слухи. Но знаете, как эти самые слухи и старые тайны объединяют баб? Регина общалась со мной — я ведь в обслугу превратилась, а она стала обеспеченной дамой, так вот она делала вид, что принимает по старой памяти участие в моей судьбе, дает мне работу. Сюда устроила меня, на Патрики, опять же поближе к себе. Не то чтобы она откупалась от меня или за молчание платила — нет, просто так уж жизнь сложилась.

— Значит, по-вашему, ребенок Жанет — сын или дочь — мог через столько лет отомстить убийце своей матери — Регине Кутайсовой, похитив ее дочку? — спросил Клавдий Мамонтов.

— Ее дочку-красавицу, — уточнила Гарпунова. — Вы, возможно, видели фотографии… если вы и правда из газеты, во что не совсем верится… вы видели, какая из себя была наша Пелопея. Краше матери. Краше Жанет. Этот ребенок, который сейчас совсем взрослый, мог вернуть Пелопею Регинке по частям — как в книжках про бандитов. Мог изуродовать ее — той же солянкой умыть, а потом смотреть, как Регинка рвет на себе волосы. Мало ли вариантов?

— А вы не знаете, кто был настоящий отец Пелопеи? — спросила Катя. — Может, тоже слухи бродили в кулуарах конкурса красоты? Может, это и был сам Платон Кутайсов?

— Слухи ходили, — ответила Гарпунова, — только за это — еще тысячу. Итого одиннадцать.

— Заплатим, — сказала Катя. — Это Платон?

— Нет, не Платон. С Платоном Регина познакомилась прямо на конкурсе. Туда, как мухи на мед, на девок красивых золотая молодежь слеталась. Слухи ходили, что Регинка, еще когда моделью в журнале работала, имела связь с женатиком, со спортсменом, чемпионом по боксу. С Каменной Башкой, который и сделал ей чадо, но семью не бросил.

— Каменная Башка?

— Емельян Заборов. Папа Феодоры, — Гарпунова хрипло захохотала, забавляясь выражением их лиц. — Но это слухи. Регинка вряд ли делала потом тест ДНК — она со многими богатыми мужиками путалась. Но слухи витают до сих пор. И Платон в курсе.

— Бывший парень Пелопеи — сын дирижера, с которым она училась в школе здесь, на Бронной. Он вроде и живет где-то недалеко. Вы про него что-нибудь знаете? — спросил Клавдий Мамонтов.

— Левушка? Как же не знать? — заулыбалась Гарпунова. — Вон тот дом с башенками, у папаши его там такие хоромы! — Она указала в темное окно на освещенную фонарями улицу за прудом. — Левушка симпатяга, но пропащий. Сгубила она его — Пелопея… Обглодала пацана до костей и выплюнула.

— Он сейчас с отцом за границей?

— Нет, он здесь. Я его часто вижу — по вечерам Левушка ни одного местного кабака не пропускает. Загляните к «Клаве» или в «Винный» — он там торчит, напивается в хлам. Прибавьте за эти сведения еще тысчонку, а?

Катя отдала ей все деньги.

Она чувствовала, что в голове у нее полный кавардак.

— Пошли, поищем бойфренда, — предложил Клавдий Мамонтов, когда они покинули «Барберрум».

У Кати в голове — полный сумбур, она была все еще под впечатлением от услышанного от парикмахерши.

Темный, теплый, сырой вечер окутал Патриаршие. Трудно представить, что октябрь перевалил на вторую свою половину. Небо над головой казалось черным квадратом. На всех сторонах этого квадрата — яркие кислотные огни. Вывески баров и кафе мерцают розовым, оранжевым, белым, голубым. Ресторан «Павильон» светится как желтый фонарь. С Малой Бронной, с Большого Патриаршего, с аллей сквера — отовсюду доносятся голоса, хохот, всплески пьяного шума. От двери к двери фланируют целые компании, ища, куда бы приткнуться скоротать вечерок. Выпить. Ползают парочки, целуясь на ходу. Много девиц, так много, что глаза разбегаются, рябит в глазах от шпилек, вычурных нарядов и тоненьких голосков местных жеманниц. Кто-то устроился прямо на улице на широких подоконниках бара «Киану», на пестрых подушках, с коктейлями в руках. Кто-то ржет так громко, что закладывает уши. Туристы бредут по аллеям у пруда, останавливаются, пялятся на воду, озираются в поисках самой крутой и привлекательной вывески здешнего кабака.

Катя вдруг ощутила безмерную усталость. Ей самой захотелось зайти куда-нибудь, где можно сесть, откинуться на спинку мягкого дивана, выпить капучино или кофе по-ирландски и подумать о том, что они узнали.

Но Клавдий желал не посиделок и дискуссий, а действий. Он открыл дверь бара «Хлеб и вино» и неожиданно взял Катю за руку — крепко и властно, буквально втаскивая внутрь.

Но в «Хлебе и вине», хоть и много было народу, стало ясно, что юных забулдыг чураются. Здесь выпивали чинно, выбирая бутылочку белого или красного на стеллажах в винотеке, и гуляли «по-интеллигентному». Закусон здесь бармен выкладывал на стильные деревянные доски, устланные нарочито стильной грубой бумагой.

Эта новая мода «есть на доске и бумаге» выглядела так же нелепо, как манера советских пьянчуг уединяться в обеденный перерыв «на ящиках», соображая на троих, стелить на эти ящики старые газеты и пальцами вылавливать из консервной банки бычки в томате.

Однако Левушку — сына дирижера Мамелюк-Караганова — здесь знали и любили. Клавдий справился о нем у бармена, назвавшись приятелем Левушки. «Заходил, ушел, гуляет на районе, — ответили в баре. — Ищите, может, он в «Клаве».

Клавдий тут же потащил Катю в бар «Клава» на Малой Бронной, в двух шагах от пруда. Бодрствующий и одновременно сонный охранник на фейсконтроле окинул их взглядом, улыбнулся Кате и, уловив нечто беспокойное в ответной улыбке Клавдия, безропотно сказал: проходите, проходите.

Музыка оглушила их, шум, толчея мигом всосала в себя, словно алчный рот, — бар «Клава» был, как всегда по вечерам, полнехонек. Кате понравилось, что бар этот не производил впечатления дешевки, здесь все еще держали докризисный уровень: стойка, отделанная полированным деревом, длинная, занимающая все тесное, вытянутое, как пенал, помещение, темный кирпич стен, хрустальные люстры с висюльками в контрасте с грубым камнем и деревом и черная кожа узких диванчиков, где сидели, лежали чуть ли не друг у друга на коленях пьяненькие, взъерошенные, снобские, крикливые, до одури самоуверенные и одновременно по-детски растерянные «патрики».