– Ну чего ты опять нахмурилась? – Он был весь мокрый, даже с волос еще стекала вода, но удушающая, хотя и привычная уже, окутывающая его атмосфера мрачности как будто спала.

Словно он из душной комнаты наконец вышел наружу.

– А? – встрепенулась я и села, подтягивая колени к животу. – Думаю вот. Переживаю из-за Юми, ей чертовски плохо вчера было. А сейчас… Сейчас мы даже не знаем, как она. Этот Такара, он всегда так со своими наложницами? Часто ему рассудок отказывает? – Кэри не ожидал такого рода вопросов, или, может, просто счел их неприличными, но отвечать на них не спешил, и мы некоторое время просто сидели молча, потом я снова тихо подала голос. – А если не брать конкретно Такару, то сколько в мире таких, как Юми? Ты был в силах ей помочь тогда. Почему не хотел?

– Если смотреть на мир широко открытыми глазами, таких людей даже слишком много, – Ланкмиллер тяжело выдохнул. – И если ты будешь брать каждый такой случай в голову, у тебя очень скоро поедет крыша.

Я прямо застыла, не в силах даже сглотнуть. Чувство такое же, как тогда, когда Такара меня душил, будто горло пережали пальцами. И дело было не в том, что Ланкмиллер сказал, а в том как. Он не отмахивался от меня сейчас, он действительно верил в это, он жил этим, он сам к этому пришел. Я впервые за долгое время поняла хоть что-то в нем, сидела и пялилась, не моргая, как-то по-дурацки. Естественный продукт своего окружения, того мира, в котором закрывать глаза на чужое горе – навык, необходимый для выживания.

– Но только… – Я заговорила, едва смогла складывать слова в предложения, зная, что Кэри, скорее всего, пропустит эти слова мимо ушей, да я и не ждала от него ответа. – Только если ты можешь помочь, если тебе будет просто это даваться, помоги, пожалуйста, не отворачивайся.

Уже произнеся эти слова, я почувствовала, что было в них что-то глупое, по-детски наивное, оставившее горький привкус на языке. Он это уже пробовал. Он пытался помочь Элен – и к чему это привело?

Кэри ничего не сказал.

Ближе к вечеру он и вовсе исчез куда-то, машина его стояла на месте, значит и он должен обретаться где-то поблизости. Но в кабинете было пусто и пыльно, в гостиной – тоже. Дом вообще стоял одинокий и сиротливый, без единой живой души, если не учитывать местную мошкару, залетавшую сквозь распахнутые окна, и меня. Солнце уже оставило на западе последний янтарный отблеск, и небо понемногу начинало стягиваться мраком. В воздухе сгущались запахи трав, поднимавшиеся от земли, и ветер приносил с моря свежесть, от которой прохлада становилась звенящей в воздухе. Ланкмиллера все не было, и я искренне надеялась, что он не напивается сейчас где-нибудь втихую, ибо мне совсем не хотелось снова тащить его на своем горбу домой, как в тот раз из бара.

Промаявшись еще около получаса и дождавшись, пока темнота окончательно сомкнется над небом куполом, я решилась выскользнуть из дома и продолжить поиски Ланкмиллера уже за пределами этих стен.

И как только я его заметила в этой темени, как только умудрилась не оступиться ни разу и ничего себе не сломать, пока пробиралась к нему, – не знаю. Мучитель сидел у самого края обрыва, на поваленном дереве, обернув лицо к морю.

– Не возражаешь против моего общества? – Я пристроилась рядышком и тут же болезненно закусила губу.

Черт, ну конечно же, возражает. Как будто он меня сюда звал. Он ушел, не сказав ни слова, выбрал место, которое непросто будет найти. Так ведут себя люди, которые хотят одиночества. И покоя.

От земли веяло накопленным за день теплом, где-то далеко внизу слышался шум прибоя. Ночь обнимала нас тишиной, отбирала мягко весь багаж из обещаний, надежд, сожалений, слов. Оставляла сидеть над обрывом ни с чем, простыми и молчаливыми. Внизу море – символ чего-то вечного, когда все меняется так быстро и так болезненно. Оно такое же обнаженное и простое, нет ни маяков, ни буйков, ни даже рыбацких лодок. И оно шумит.

Я исподволь взглянула на Кэри. Та тяжелая печать мрака, которую оставили на нем пережитые события, никуда не исчезла. Но теперь к ней добавился покой.

– Впервые за долгое время я не чувствую боли, – Кэри вдруг обернулся ко мне, и тогда я вздрогнула.

Он… плакал, что ли? Такой усталый голос. И прежде чем в голове появилась хоть одна разумная мысль, я потянулась к его щеке, коснувшись пальцами влажной дорожки. Сердце обожгло, коротко и больно, будто об него затушили сигарету. И я неуверенно заглянула в его полуприкрытые свинцовые глаза – ледяная пустыня, выжженная земля, не родившая ничего живого.

Какая-нибудь другая, лучшая «я» непременно знала бы, что сказать ему. Но настоящая «я» не знала, и потому Ланкмиллер заговорил первый, взял меня за запястье и проворчал под нос:

– Рука холодная, да и какого черта ты вообще так легко одета, и так уже носом хлюпаешь. Пойдем в дом, хоть чаем согреешься.

– Хорошо хоть, чаем, а не тобой, – не сдержавшись, буркнула я.

Как можно быть настолько невыносимым?

– А мной, – Кэри почти рассмеялся, зажимая меня в объятиях, – мной уже чуть позже.

* * *

Кэри нашел удовольствие в уединении. Может, ему и полегчало немного, но он все равно старательно избегал общения, и мне вновь приходилось сживаться с едва-едва оставленной ролью ходячего манекена. Разве что здесь, вдали от города, от Генриха и ланкмиллеровских слуг, она больше не казалась мне такой тягостной и трагичной. Мне было спокойно. Мучителю вроде как тоже.

Немного времени потребовалось, чтобы понять, что Кэри уже смирился с произошедшим, принял это в себе, проглотил тугой комок, свернувшийся в горле, и пытается жить дальше. Просто он теперь… Вот такой, и вряд ли это исправится. Сегодня, завтра, вообще хоть когда-нибудь. Потеря близкого человека неотвратимо изменила его, переставила шестеренки местами, разобрала на запчасти и оставила так. Старый потрепанный механизм, движущийся со скрипом. Хотя, может, он просто устал притворяться.

Ланкмиллер даже почти не прикасался ко мне, вопреки своим же собственным словам.

Только однажды за завтраком вдруг притянул к себе, усадил на колени и поцеловал. С закрытыми глазами. И я позволила ему сделать это, хотя стоило бы вырваться и надавать ему пощечин. Я знала, кого он видел тогда на моем месте, а он позволил мне знать.

Это было низко, отвратительно, очень по-дурацки больно, и Кэри понимал, конечно же, и не скрывал даже. Мы потом не разговаривали целый день, потому что дико неловко было друг перед другом. И уж тем более он меня не трогал.

Он вообще больше предпочитал быть один. Работать с документами или часами смотреть на море. И я по возможности пыталась не слишком-то попадаться на глаза. Чем больше во мне копилось отчаяния – тем старательнее я его избегала. Но, видимо, недостаточно.

Однажды вечером, когда я привычно уже собиралась как-нибудь по-тихому скользнуть мимо него в коридоре, оказалась поймана за локоть.

– А, Кику? – Ланкмиллер так это сказал, как будто вспомнил о моем существовании только сейчас. – Собирай вещи, нужно ехать.