– Это куда? – чисто для галочки осведомилась я, потому что мне было все равно куда. Давно уже.

– Дела в Анжи, – коротко, как всегда не вдаваясь в подробности, отозвался мучитель. – Да и время подходит уже.

Время? Время нам друг от друга избавляться? Впрочем, кажется, он этого ждет ничуть не меньше, чем я. Ланкмиллер преобразил всю свою жизнь, я осталась ее единственным рудиментом, оплотом неприятных воспоминаний, ночью ломающих череп надвое. Избавиться, вычеркнуть и забыть – вот и все нехитрое спасение из его персонального ада. И шагать дальше, стиснув челюсть, уже без лишнего груза. Налегке.

Я совсем не осуждала его, лишь потому мечтала о том же: освободиться, почувствовать, как этот нарыв наконец разрешается покоем, замещается пустотой.

В воздухе уже висели прозрачные антрацитовые сумерки. Я ждала Ланкмиллера, сидя на ступеньках веранды, сбоку. Если замереть и прислушаться, можно было различить шум моря даже отсюда. На крыльце появился мучитель, закрыл дом, спрятал ключи в карман и быстро спустился по ступенькам.

– Идем, – бросил мне, как привязанной к крыльцу собачонке, даже не глядя.

– Потащил меня с собой и смотришь так, словно я мебель. Знаешь ли, это довольно жутко, – я соскочила вслед за ним, естественно, чуть было не споткнулась и отстала сразу шагов на пять.

– Тебе не угодишь, то ты знать обо мне не хочешь, то страдаешь от недостатка внимания, – отмахнулся Ланкмиллер все так же безразлично и рассеянно, не оборачиваясь на меня.

Тебя понять не легче, дорогой Кэри. Ты также полон убийственных противоречий.

Я снова решилась заговорить с ним уже в машине, когда мучитель успел пристегнуться и завести мотор.

– Просто не понимаю, зачем ты вообще потащил меня сюда, – сообщила, обнимая себя за плечи.

Когда-нибудь я перестану задавать неправильные вопросы, и Кэри сможет вздохнуть спокойно.

– Чтобы не покончить с собой раньше времени, – хохотнул мучитель, но мне почему-то показалось, что он до боли серьезно.

– Значит… ты хочешь уйти? – сдавленно спросила я, готовясь к чему угодно, от честного ответа до пощечины.

– Есть еще Алисия, – Кэри прикрыл глаза, сильнее сжимая руль, – Лео, Феликс, Генрих. Он вообще этого не переживет. Я не могу, даже если бы захотел. И вот в этом вся загвоздка.

Я смотрела на него, затаив дыхание, и понимала: то, что он говорит мне сейчас, он никогда и никому не говорил раньше. И вряд ли уже теперь скажет. Это измученное безоговорочное доверие убивало. Так открываются незнакомцам, которые появляются в твоей жизни, чтобы потом исчезнуть, не оставив в ней ни звука, ни отпечатка.

Я ровно таким человеком стала для него, и мне было никак это не исправить. Я и за рукав-то не могла его потянуть, чтоб не помешать вести машину. Ланкмиллер долбаный.

– Да не собираюсь я, это слишком жалкий конец, – с очередным смешком вздохнул Кэри, наблюдая мою подавленную реакцию. – Не бери в голову, ты-то. Просто… То единственное, что мне было дорого в жизни, никогда больше в эту жизнь не вернется. Так случается, и нужно топать дальше, потому что я здесь, кажется, все еще кому-то нужен. Не хочется мне идти по стопам матери и бросать их всех.

Я ни слова не могла сказать ему. Мысли, зашитые в черепе, были тяжелые, не облекаемые в слова. Ланкмиллер запутался сам, запутал меня; дышать стало тяжело, и я отвернулась к окну, стараясь представить, что меня вообще нет здесь, с ним рядом. Он едет один по пустынной ночной магистрали и общается с воздухом, пока редкие фонари вдоль дороги выхватывают ржавым неровным светом его лицо.

Прости меня, Кэри.

Прости меня. Я готова почти выть от бессилия.

Ну не могу я стать ближе, не умею я становиться ближе, брать за руку в нужный момент, говорить правильные слова. Мое сердце – изрешеченный бессмысленный механизм, и пока я рядом с тобой, кажется, оно умеет только болеть, у него даже биться толком не получается.

До самого блокпоста Витторизы мы ехали молча, Кэри сам показывал все документы, почти не требуя моего участия. Такая привычная нам молчанка могла продолжаться еще долго, я время от времени засыпала, потом, возвращаясь в реальность, бездумно пялилась в темное боковое стекло, за которым уже начинался город.

Но вдруг, как-то в один момент в машине стало непривычно тихо, мучитель, вяло чертыхнувшись, свернул на обочину и затормозил.

– В чем дело? – Я, пытаясь вернуть себе трезво соображающее состояние, протерла глаза.

– Бензин кончился, – спокойно сообщил Кэри и вышел из машины.

– Да чтоб тебя, Ланкмиллер, – я, кое-как отстегнувшись, выскочила следом, – мы же проезжали заправки!

На мои возмущения он отреагировал, лишь краем глаза скользнув по мне, потом достал телефон, видимо, собираясь, как всегда, вызвонить спасительного и на все готового Генриха или еще кого. Достал, чертыхнулся повторно и снова убрал в карман.

– Идем пешком, – заключил Ланкмиллер все так же непробиваемо спокойно, будто сложившаяся ситуация ни капли его не расстраивала и вовсе не была чем-то из ряда вон.

Это я тут не могла до конца поверить в нее, стояла и переводила пораженный взгляд с Ланкмиллера на машину, а потом снова на Ланкмиллера, укладывая в предложения клокочущие слова.

– Ты серьезно сейчас, да? Как можно быть настолько замкнутым на себе, чтобы не замечать таких важных вещей? Еще и телефон, блин, у него разрядился. Ты совсем сдаешь, Ланкмиллер, ты знаешь?

– Знаю, – сухо ответил он в пустоту, и вопроса-то наверняка не услышав.

Да обрати же ты на меня внимание, да чтоб тебя.

Такое ощущение складывается, что его вообще окружающий мир не интересует, будто мучитель выпал из него напрочь, не планируя возвращаться. И я даже не против, но не против ровно до тех пор, пока мне не приходится холодной ночью торчать посреди дороги у машины с пустым баком и безрадостными перспективами.

Идем пешком, значит. Вариантов особо нет.

– Сколько? – мрачно осведомилась я.

– Не так долго, как ты думаешь. Мы почти во внутреннем городе. Машину все равно пришлось бы оставить.

– Надеюсь, ты хотя бы дорогу помнишь. Кэри, давай, приходи в себя и… пошли уже.

Окраины Анжи были местом неприглядным, но привычным. Круглосуточные забегаловки, из которых тянет прогорклым маслом; обрывки газет, мятущиеся по мостовой от порывов ветра; стены, хранящие летопись многих жизней. На них писали, скребли, рисовали, чтобы оставить за собой след. Тебя очень тянет к этому, когда твоя жизнь почти ничего не стоит. Не отметишься там, на выцветшей штукатурке, тогда просто сгинешь без вести, от тебя не останется ничего. Так хоть имя будет, и может, оно даже переживет тебя лет на двадцать.

У меня какие-то проблемы начались с обувью. Я почти не носила ее в доме у моря, а сейчас совсем некстати выяснилось, что эти белые, черт бы их побрал, балетки беспощадно стирают кожу. Я терпела кое- как, топая вслед за Кэри, пока не почувствовала, что на месте мозоли появилась рана, из которой потекла кровь. В балетках стало не только больно, но и липко, и я остановилась, снимая их.