Тут кузнецу следовало бы шагнуть навстречу невесте, вежливопопросить блинок, а потом, обняв девушку, так, в обнимку, и выйти навстречуродне, уже, небось, переходившей Белый ручей. Шаршава и вправду шагнул…

Но только затем, чтобы тяжело и неловко бухнуться передОленюшкой на оба колена. Он поймал её руки и прижался к ним лицом – затем,верно, чтобы в глаза не смотреть. Маленькие и крепкие у неё были ладошки, ипахли свежим маслом и мукой, и были горячими от недавней близости печного жара…И настал черёд вздрагивать Оленюшке: по её ладоням потекли слёзы. Горькие иотчаянные слёзы несчастного жениха.

– Ты прости, славная… – задыхаясь, выдавливалШаршава Щегол. – Не могу… как сестра ты мне… Тебя стану обнимать, а будуЗаюшку видеть… не могу я…

Оленюшка посмотрела поверх его головы на верстак и на то,что до этого мгновения укрывалось от её взгляда. Там стоял кованый железныйсветец. И, как ни радовали глаз прежние поделки Шаршавы, рядом с этим светцомони были – точно серенько одетые неумехи, вздумавшие встать в летнем хороводерядом с первой рукодельницей рода. Знать, всю боль и всю силу души вложилмолодой кузнец в эту работу… Точно живая, сидела на железном пеньке зверюшка –пушистая заюшка. Сидела, забавно сложив передние лапки, тянулась мордочкойвверх – навстречу песне щегла, устроившегося на лиственной ветке…

Подобные подарки, полученные от суженых, жёны потом непросто хранят – внучкам и правнучкам своим завещают, чтоб знали, глупые, –вот она какая, Любовь.

Оленюшка высвободила одну руку, стала гладить Шаршаву побуйной растрёпанной голове:

– Не плачь, братик… Вставай, пора нам идти.

Вот всё и случилось. Вот и сказано то, что мы с тобой должныбыли друг другу сказать, но до последнего не решались и не говорили, ибосвятотатственные и страшные это слова, и за них не бывает и быть не можетпрощения. Волю родительскую переступить – мыслимо ли?.. Не по Божьей это Правдеи не по людской. Но что делать, если ещё немыслимей – повиноваться?.. Есть лиПравда, по которой выйдем чисты?..

…И получилось, что стала та светлая весенняя ночь дляПятнистых Оленей воистину тёмной и скорбной. Потому что навстречу родне вышлииз маленькой кузницы не жених и невеста, а брат и сестра. Весело гомонившиеОлени тотчас умолкли, увидев невиданное: стоя перед людьми, парень и девканадвое разорвали толстый, точно лепёшка, дымившийся в ночном воздухе блин – истали есть, делая невозможным сватовство, а свадьбу – тем более. Никто не успелих остановить. Злосчастная Барсучиха в один миг постарела на десять лет:меньшая доченька, не стыдясь, смотрела ей прямо в глаза и не отводила, не пряталавзгляда. И было в её лице что-то такое, отчего у матери замерли на языкеготовые сорваться слова.

А потом Оленюшка развязала крепкую нитку и сняла с шеихрустальную горошину.

– Не нужна она мне, – проговорила тихо ипросто. – Я свою бусину уже отдала.

Сверкнули в лунном луче искристые грани – сверкнули впоследний раз и погасли, пойманные текучей водой. Белый ручей, сын могучегоЗвора, шустрый внучек великой Светыни, оттого Белым и назывался, что бежалвприпрыжку, пенился и кипел, ударяясь о гранитные лбы, торчавшие из берегов.Что в него кануло, того вовек не сыскать. Оленюшка же повозилась и стащиланосимую поверх рубахи понёву – красно-синюю, с белой ниткой. Сложила натропинку и низко поклонилась родителям:

– Простите, матушка с батюшкой, дочку нерадивую,непутёвую… И ты, печища нашего огонь святой, прости стыдодейку, изменщицунеразумную…

Тут она всё-таки покачнулась, ибо то, что выговаривали уста,гнуло к земле хуже тяжкого груза. Могучие руки обняли и поддержали её.

Кузнец Шаршава стоял у неё за спиной – ростом сажень и вплечах полстолько. А на плече у него висел плетёный лубяной кузовок, куда онсобрал всё самое драгоценное своё имущество: молот, клещи, подпилки… и ещёжелезный светец, взятый с верстака и тщательно обёрнутый суровой холстиной. Шаршавазнал себя виновным во всём. Тому, кто вот так оскорбит гостеприимство роданевесты, в своём роду тоже больше нечего делать. Не только Оленюшке – и емуотныне не было возвращения к прежнему очагу. Он в пояс поклонился Оленям:

– Простите, добрые люди.

Меч звался Гнев. Казалось нам, разить

Он должен всех, с кем выпало поспорить.

А если нет, то бешено грозить

Упорствующим в глупом разговоре.

Небось обратно в ножны не спешил

Ужасный Гнев, не выплеснувшись в деле!..

Лишь удивляло, как таки дожил

До бороды седой его владелец?

Уж верно, был он всем бойцам боец

И побивал, с кем выпало рубиться…

«Поведай нам, пожалуйста, отец,

Что Гневу твоему ночами снится?»

«С таким, как он, разящим наповал,

Обязан быть хозяин осторожен…

И оттого почти не покидал

Мой добрый меч своих уютных ножен.

Уж как легко рубить, рассвирепев!

Да только вспять не вывернешь былого.

Ну а доколе в ножнах дремлет Гнев,

Любой пожар легко погасит Слово».

Так говорил нам старый удалец,

И размышляли мы, что это значит.

Он вправду был прославленный боец.

Ведь лучший бой – что так и не был начат.

Шёл пятый или шестой день путешествия, до Захолмьяоставалось уже не так далеко, когда Волкодав поймал себя на том, что…соскучился по храмовой библиотеке.

Вот это была для него немалая новость. Да этак, фыркнул просебя венн, и по Хономеру стосковаться недолго!

Положим, по Хономеру тужить он начал бы весьма нескоро. Новот книжный чертог вправду вспоминался всё чаще. И туда не успел заглянуть, иэто не разыскал… И даже хранитель начал казаться не таким вредным, как раньше.Ну, брюзга, ну, кропотун[15], так и что с того? До книг ведьвсё-таки допускал…

Сколько раз в этой самой библиотеке, оторвавшись отстраницы, он смотрел в ровное пламя свечи – и видел в нём лесную дорогу вродетой, по которой ныне шагал. Небо над головой, вольно несущиеся облака в синеве…дыхание моря откуда-то издалека впереди…

И вот теперь всё вроде сбывалось, и босые пятки вовсюуминали травку между неглубокими песчаными колеями. И летели с востока на западбелые, белые облака. И морской берег, называемый Ракушечным, в не оченьотдалённом будущем вправду сулил появиться перед глазами. Особенно если жителиОзёрного края в самом деле начнут помогать ему так, как обещали юные итигулы… Авот поди ж ты: перестал, как бывало, просиживать по полдня перед книгой – ичего-то недостаёт!