Мои шаги гулким эхом отдавались в часовне. Меня это несмущало. Маленькие рельефные вехи остановок крестного хода по-прежнемуоставались на своих местах – в простенках между витражными окнами по периметрустен, но алтарь исчез. Вместо алтаря в предназначенной для него нише стоялогигантское распятие.

Распятия всегда привлекали и восхищали меня. Существуетнеисчислимое множество способов передачи разнообразных деталей, и искусныепроизведения мастеров, изображавших распятого Христа, буквально заполняютхудожественные сокровищницы всего мира и те храмы и базилики, которые тожепревращены в музеи. Но это распятие даже на меня произвело колоссальноевпечатление. Выполненное в реалистической манере, характерной для концадевятнадцатого столетия, оно было поистине огромным и, несомненно, старинным.Короткая набедренная повязка Христа как будто трепетала на ветру, а его лицо сглубоко запавшими щеками было исполнено неизбывной печали.

Этот шедевр, безусловно, принадлежал к числу находокРоджера. Во-первых, распятие было несоразмерно велико для ниши алтаря, аво-вторых, по мастерству исполнения резко выделялось на фоне всего остальногоубранства часовни. Уцелевшие гипсовые статуи миловидной, но ничем непримечательной Терезы из Лизье в ее неизменном наряде монахини-кармелитки сраспятием и букетом роз в руке, святого Иосифа с лилией и даже статую самойЦарицы Небесной с короной на голове, стоявшую в предназначенном ей святилищесбоку от алтаря, никак нельзя было назвать великими произведениями искусства.Да, они были выполнены в человеческий рост, аккуратно раскрашены, но не более.

В противоположность им распятый Христос вызывал в душе бурюэмоций, заставлял человека задуматься, принять в душе какое-то решение. Глядяна него, кто-то, быть может, говорил себе: «Я ненавижу христианство задопущенное кровопролитие»... А кто-то, возможно, с болью вспоминал и словнозаново переживал те муки, которые испытывал во времена далекой юности,воображая, как эти же острые гвозди вновь и вновь пронзают его руки. Великийпост... Размышления и созерцание... Церковь... Голос священника, заученным тономпроизносящий одни и те же слова: «Господь наш Христос»...

Сам я одновременно испытывал оба чувства: и ненависть, иболь. Стоя перед распятием в состоянии полной растерянности и неопределенногоожидания, я краем глаза бессознательно следил за мельканием уличных огней вцветных стеклах витражей и мысленно уносился в прошлое, в эпоху собственногодетства... Потом я вспомнил о Роджере, о его любви к дочери, и мои собственныепереживания померкли перед этой любовью. Поднявшись по ступеням, которыенекогда вели к алтарю и дарохранительнице, я коснулся ступни распятого Господа.Старое дерево... В ушах моих зазвучали древние песнопения, непонятные итаинственные. Я всмотрелся в лицо Христа и увидел, что оно вовсе не искаженомукой, а, напротив, исполнено мудрости и спокойствия – вероятно, в последниесекунды перед смертью.

Донесшийся откуда-то громкий звук заставил меня резкоотпрянуть назад, я оступился, едва не потеряв равновесие, и повернулся спиной калтарю. В здании кто-то был, кто-то тихими шагами шел по первому этажу,приближаясь к той самой лестнице, по которой я недавно поднялся.

Я бросился к выходу из часовни. Я не слышал голосов и неощущал никакого запаха. Никакого запаха! Сердце у меня упало.

– Я больше не вынесу, – прошептал я, дрожа с ног доголовы. Но ведь иногда человеческий запах удается уловить не сразу – следуетпринимать во внимание и ветер, а точнее, довольно сильные сквозняки, гуляющиепо зданию.

Кто-то уже поднимался по ступеням.

Я прислонился спиной к стене за дверью часовни – так, чтобыувидеть неизвестного посетителя, как только он достигнет площадки лестницы.Если же это Дора, я намеревался немедленно спрятаться.

Это была не Дора. Человек легко и быстро взбежал вверх полестнице – так быстро, что я сумел рассмотреть его, только когда он оказалсяпрямо передо мной.

Это был тот самый мужчина!

Я буквально застыл на месте, не в силах отвести от неговзгляд. Ростом и фигурой он мало походил на меня, но сложен был оченьпропорционально. В том, что он не издавал запаха, я ошибся. Однако запахпоказался мне необычным – смесь крови, пота и соли. До моего слуха доносилосьтихое сердцебиение...

– Перестань мучить себя, – произнес он вполне обычнымголосом. – Я весь в раздумьях и еще не решил, стоит ли делать тебепредложение сейчас или подождать, пока ты встретишься с Дорой. Просто не знаю,что лучше.

Он стоял всего в каких-нибудь четырех футах от меня.

С надменным видом я оперся плечом о косяк двери и сложил нагруди руки. В часовне за моей спиной мерцали огоньки. Интересно, было лизаметно, до какой степени я испуган? А ведь я буквально умирал от страха.

– Кто ты? И что тебе от меня нужно? – спросил я. –Расскажешь сам, или мне придется задавать вопросы и вытаскивать из тебяинформацию?

– Тебе прекрасно известно, кто я, – все так жесдержанно и спокойно ответил он.

Неожиданно в глаза мне бросилась одна весьма важная деталь:безукоризненные пропорции его лица и фигуры, почти абсолютная правильностьчерт. Он был совершенно лишен каких-либо особых примет.

– Ты прав, – произнес он с улыбкой. – Во всевремена и где бы я ни оказался, предпочитаю принимать именно такой вид – онпривлекает меньше всего внимания. – Тон его по-прежнему оставалсядоброжелательным. – Знаешь, не слишком удобно разгуливать с черными крыльямиза спиной и козлиными копытами. Да и смертных они почему-то мгновенно приводятв ужас.

– Советую тебе убраться отсюда к чертовой матери, дапоживее, пока Дора не вернулась, – неожиданно вспылил я, брызгая слюной отярости.

В ответ он хлопнул себя руками по бедрам и расхохотался.

– Нет, ты действительно паршивец, Лестат. – В голосеего не ощущалось ни злобы, ни высокомерия. – Правильно прозвали тебясобратья. Ты не имеешь права мне приказывать.

– С чего это вдруг? А что, если я просто возьму и вышвырнутебя отсюда?

– Желаешь рискнуть? Быть может, мне стоит принять инойоблик? И позволить моим крыльям...

Перед глазами у меня все поплыло, зрение затуманилось, вушах зазвучал неумолчный гул голосов...

– Не-е-ет! – только и смог выкрикнуть я.

– Ладно.

Все мгновенно прекратилось, пыль осела, и лишь мое сердцепродолжало бешено колотиться в груди, словно вот-вот готовое выскочить наружу.