Прости, Сонечка, я утомил тебя, запутал и запутался сам.Все, о чем я пишу, требует подробных, неспешных пояснений. Сейчас главное,чтобы ты сумела понять и принять то, что полностью противоречит всем твоимпрежним знаниям, убеждениям, представлениям о мире. Пожалуй, стоит повторитьдля тебя один замечательный абзац из лиловой тетради М.В.

„Наука может шагнуть невероятно далеко, но почему-то невверх, к Богу, а всегда наоборот, вниз. Она берет на себя воспитательные иутешительные функции, придумывает ясные и доступные формулировки, прикрываетпугающую непознаваемую бесконечность матовым стеклом. Получается нечто вродеинтеллектуальной теплицы. Мы все нежные тепличные растения, под открытым небомпогибнем“.

Так вот, Сонечка, сейчас матового стекла над тобой нет. Тыпод открытым небом, и тебе нельзя оставаться нежным тепличным растением. Тыбудешь замерзать. На смену страху может прийти черная тоска, безразличие и дажеотвращение к живому. Не поддавайся, держись. Душевных сил тебе не занимать, тысправишься, я уверен.

Целую тебя, благословляю.

Герда передает тебе миллион приветов и наставлений. Ворчит,как всегда. Вычитала в каком-то журнале о живительной пользе свекольного сока изаставляет меня каждое утро выпивать натощак полный стакан. Это ужасно, ясвеклу ненавижу. Но смиренно пью. И еще, она выгуливает меня по два часаежедневно, как собачонку. Думаю, скоро купит ошейник и поводок.

P.S.

Я написал о тени Хота и спохватился, что забыл главное. Онне отбрасывает тени».

Высоко, отчаянно взвыли скрипки. Соня протянула руку засигаретами, на миг оторвалась от монитора и встретила внимательный взглядСталина. Блик света скользнул по стеклу. Лицо на портрете ожило, шевельнулсяжирный ус, прищурился глаз. Соня вскрикнула, вскочила, зажмурилась, бросиласьвон из кабинета и в коридоре налетела на что-то большое, теплое.

— Мы договорились поужинать в девять. Уже четверть десятого.Что с тобой? — Дима обнял ее, прижал к себе.

— Ужинать? — она вырвалась, отскочила, словно обжегшись.

— Ты сказала, чтобы я зашел за тобой. Я стучал, ты неслышала, у тебя музыка играет. Да что случилось, Сонечка? Почему ты такаябледная? Извини, я напугал тебя.

Они спустились в ресторан. Зал, такой же помпезный, как всев этой гостинице, был пуст и тих. Их встретила та же дама администратор,проводила к накрытому, уставленному закусками столу, рядом навытяжку стояли дваофицианта.

— Дима, ты что, заранее все это заказал? — шепотом спросилаСоня.

— Нет, я ничего не заказывал, только предупредил, что мыспустимся в девять.

— Что желаете на горячее? — спросила администратор.

— Скажите, эти закуски нам? Вы ничего не перепутали?

— И закуски, и все прочее вам от нашего отеля. Вы, СофьяДмитриевна, личный гость Германа Ефремовича. Принимать вас для нас большаячесть. Так что с горячим?

Москва, 1922

Вячеслава Линицкого выписали из госпиталя, он вышел наслужбу и вроде бы чувствовал себя неплохо, однако многие заметили, что он сталмолчалив и рассеян. Иногда посреди работы вдруг застывал, глядел перед собой,не моргая, и не сразу отвечал, если его окликали.

Однажды сослуживец увидел на светлой рубашке Линицкогобольшое вишневое пятно.

— Слава, ты чем-то пузо испачкал, — сказал сослуживец.

Линицкий колдовал над очередным прибором, держал в рукепаяльник. Он обернулся, лицо его было белым, губы посинели. Раскаленное жалопаяльника с шипением коснулось его левой ладони, но Линицкий не вскрикнул, невздрогнул.

— Слава, ты чего? — испугался сослуживец.

— Все правильно, — тихим, безучастным голосом произнесВячеслав, — так и должно быть, чем скорее, тем лучше.

Через час Линицкого в полуобморочном состоянии доставили вгоспиталь. Зажившая операционная рана открылась и кровоточила. Кроме ожога отпаяльника на левой ладони, у него обнаружились еще синяки и шишки на голове, наколенях и локтях.

— Я предупреждал, вам нельзя поднимать тяжести. Почему выменя не послушали? И объясните мне, ради бога, кто и за что вас так страннопобил? — сердито спросил Михаил Владимирович.

Линицкий лежал на кушетке, он сделал знак, чтобы профессорнаклонился к нему ближе, и зашептал сквозь тяжелую одышку:

— Каждую ночь они приходят ко мне, даже когда я не сплю, явижу их лица, слышу голоса. Они разговаривают так, словно меня нет. Никто изних на меня не смотрит, только маленький Стасик иногда взглянет быстро иотворачивается.

— Маленький Стасик, шестилетний внук жандармскогополковника? — осторожно уточнил профессор.

— Да. Он один простил меня и жалеет, он дитя, ангел, никакихгрехов с собой унести не успел. А остальные, взрослые, ушли не раскаявшись, снеотпущенны ми грехами, им тяжело, они меня простить и пожалеть не могут.

— Однако ведь не они вас бьют, — профессор смущеннокашлянул, — да, я понимаю, все это очень мучительно.

— Вы не понимаете, нет! — Вячеслав привстал на кушетке, лицоего исказилось, на лбу выступил пот. — Вы не можете понять, вы никого неубивали!

Жена Линицкого, крепкая сорокалетняя большевичка, чиновницаКомиссариата народного образования, явилась в госпиталь и сообщила, чтотяжестей Вячеслав не поднимает никаких, она аккуратно следит за этим. У него впоследнее время нарушилась координация, он бьется обо все острые углы головой,коленями, локтями, спотыкается на ровном месте, льет на себя кипяток изчайника, защемляет дверью пальцы. Он почти ничего не ест и постоянно бормочетчто-то по польски.

— Строго между нами, — добавила товарищ Линицкая, понизивголос, — я часто замечаю, как он молится. Распятие повесил у кровати. Я сняла,опять повесил. Это совсем уж нелепо, Вячеслав давно порвал с католицизмом, онубежденный атеист.

Кровотечение долго не удавалось остановить. Сестра ифельдшер замучились, никто не понимал, как такое может быть. МихаилВладимирович оставил Линицкого в госпитале, потребовал для него отдельнуюпалату. Вечером пришел Валя Редькин.

— Я идиот. Нет, хуже, я мерзавец, — заявил он профессорупосле короткого разговора с Линицким, — я обязан был это предусмотреть.

— Что — это? — спросил Михаил Владимирович.

— Мне уже приходилось сталкиваться с подобным эффектом неоднажды, и последствия всегда ужасны, — продолжал Валя.