Москва, 2007

Зубов нашел для Агапкина толковую сиделку, пожилуюмедсестру. Звали ее Римма. Она легко справлялась и со стариком, и со всемидомашними делами. Не задавала лишних вопросов, была строга, неразговорчива, нопела, особенно когда пылесосила. Щенок Мнемозина ненавидела пылесос, заливаласьлаем. Римма не обращала на щенка ни малейшего внимания, выводила тонким,пронзительным голосом что-нибудь вроде: «А ты любви моей не понял, и напрасно…»

Пылесос ревел, Мнемозина гавкала, Римма пела. Агапкинназывал это звукотерапией.

Сначала Федор Федорович не мог передвигаться по квартире безпосторонней помощи. Потом пошел, держась за ручки своего инвалидного кресла.Скоро ему хватало лишь трости.

Каждое его утро начиналось с долгой жестокой гимнастикиперед распахнутой балконной дверью. Старик преодолевал холод, слабость, боль,упражнял ноги, руки, корпус. Хотелось бросить эти мучительные занятия, лечьпластом и не двигаться. Вообще никогда больше не двигаться, застыть, умереть.Но он упорно сгибал и разгибал колени, вертел ступнями, приседал, вытягивался вструнку, наклонялся вперед, назад. Щенок Мнемозина воспринимала это как игру.Ей нравилось, когда старик, лежа на спине, медленно поднимал и опускал ноги.Мнемозина с веселым лаем скакала вокруг него, запрыгивала к нему на грудь,принималась вылизывать лицо.

— Отстань, ты сбиваешь меня со счета, — ворчал Агапкин и дулМнемозине в нос.

Она фыркала, трясла ушами, спрыгивала на пол, поджималахвост. Уже в таком нежном возрасте у нее ярко проявлялись актерские способности.Особенно удавалась ей роль обиженной, несчастной сиротки. Она обижалась даже насамые мягкие замечания и терпеть не могла, когда ей что-то запрещали.

Теннисный мяч, с помощью которого Агапкин упражнял ступни,Мнемозина считала своей собственностью, пыталась выбить лапой, выхватить зубамииз под ноги хозяина.

— Давайте я заберу ее, она вам мешает, — сказал однаждыЗубов, заглянув в комнату.

— Да, сделай милость, — согласился Федор Федорович.

Зубов взял щенка на руки, унес, отправился на прогулку.Потом весь день Мнемозина своего хозяина не замечала, демонстративно ластиласьк Зубову, звала играть, виляла хвостом на каждый звук его голоса.

— Адам тебе ни разу лапы не подал, а эта вертихвостка стобой целуется, — ревниво заметил Агапкин.

— Адама вы нарочно против меня настраивали, — напомнилЗубов, — при нем называли меня глупым чекушником, фыркали, ворчали, постоянногрозили, что он меня укусит и правильно сделает. Но кусать он меня вовсе несобирался, как бы вам этого ни хотелось. Лапу мне подавал, хвостом вилял, дажепару раз лизнул, когда вы не видели.

— Ложь и клевета. Адам тебя не любил.

— Не любил, конечно. Он был вашим псом и во многом походилна вас. Но он меня уважал. Этого вы отрицать не можете, — Зубов нежно погладилщенка, сидевшего у него на коленях. — Зато красавица Мнемозина от меня без ума.

— Не обольщайся. Она от тебя полностью зависит. Ты еевыгуливаешь, кормишь, так что любовь ее к тебе не бескорыстна.

— Римма делает это куда чаще, однако Мнемозина к нейотносится прохладно.

— Римма сурова и неприступна. К тому же пылесос дляМнемозины главный враг, а Римма с ним не расстается.

— Что угодно можете говорить, но Мнемозина любит меня.

Словно подтверждая это, щенок радостно тявкнул и принялсявылизывать ему руку.

— Все равно роман ваш долго не продлится. Скоро я сам будувсе делать. Выгуливать, кормить.

— Скоро, но не сегодня.

— Завтра.

— Не уверен.

— Спорим?

— Не буду я с вами спорить, Федор Федорович. Вы из одноготолько тупого упрямства, мне назло, станете себя пересиливать, надорветесь,упадете, сломаете чего-нибудь, не дай бог, а мне отвечать.

— А, боишься ответственности, чекушник! — старик противнозахихикал. — Не бойся, пока Соня там, в степи, ничего со мной не случится. Яжив и здоров, я настолько здоров, что у меня хватит сил слетать туда. Думаю,скоро уже смогу.

— Что? — Зубову показалось, он ослышался. — Слетать туда? Встепь? Я правильно вас понял, Федор Федорович?

— Да, Иван, ты правильно меня понял. Мне неспокойно. Ядолжен быть там.

— Неспокойно. Я понимаю, — Зубов смиренно кивнул. — Но мы насвязи с Савельевым, никаких тревожных сигналов от него нет.

— Это как раз меня и пугает. Это значит, что он недостаточновнимателен. Там не может быть все в порядке.

— Слишком мало времени прошло. Он еще не разобрался вобстановке.

— Вот именно. И ты бы вряд ли разобрался. Я должен лететь.

— Ну, ладно, к тому, что мне никогда ничего не понятно, яуже привык. Я тупой, бесчувственный чекушник. Видимо, Савельев тоже. Но ведь выс Соней переписываетесь, вы можете помочь ей отсюда, из Москвы.

— Не могу. Она ни разу не ответила мне. Она молчит. Она дажеМише, деду своему любимому, пока не написала ни слова.

— Они только прилетели. Напишет еще, не волнуйтесь, и вам, иДанилову, обязательно напишет.

— Все, Иван, это не обсуждается. Ты летишь со мной.Единственная у нас проблема — Мнемозина. Оставить не с кем. Певунья Римма ейчужой человек. Но ничего, возьмем с собой нашу красавицу.

— Федор Федорович, это безумие полное. Может, выразыгрываете меня? Дразните?

Старик усмехнулся, кряхтя, поднялся из кресла, покосился насвою трость, прислоненную к подлокотнику, но не притронулся к ней. Сделалнесколько медленных твердых шагов по комнате. Спина его выпрямилась, глазазаблестели. Он наклонился и, почти не сгибая колен, коснулся пола кончикамипальцев. Распрямился, взглянул сверху вниз на Ивана Анатольевича, оскалилголубоватые зубы.

— Ты так сумеешь двадцать раз? Теперь назад, смотри. Вправо,влево. Приседания. Хочешь, чечетку? Могу!

Старик присел, покряхтывая, потирая колени, морщась от боли.Потом вытянулся в струнку и осторожно, не спеша, отбил несколько неуклюжихтактов. Мнемозина спрыгнула с колен Зубова, гавкнула, закрутилась волчком.Старик продолжал выделывать ногами вполне осмысленные, четкие движения. Наконецостановился, уронил руки, прорычал:

— Ну, считай пульс!

Зубов смотрел, открыв рот, и не мог произнести ни слова.Послушно взял его протянутую руку, приложил пальцы к запястью, взглянул насекундную стрелку своих часов. Стрелка прошла полный круг. Пульс у старика былдевяносто ударов в минуту.