– Волков, – перебила Юля, – вот только никаких независимыхрасследований не затевай, а?..

– Нет, но я должен знать!

– Все, что ты должен знать, тебе расскажет милиция!

Волков махнул рукой.

– Ну, какая милиция, Юлька?! – Он давным-давно не называл ееЮлькой, и она посмотрела на него с печальным изумлением. – Ты все знаешь промилицию. Новый год на носу, у них и так полно незакрытых дел, а тут какие-тоследы на ковре! Кому они нужны?

– Вот именно.

– Что – вот именно?! Если Коля не сам упал, значит, я должензнать, кто его..., – Тут он замолчал, словно поперхнулся. Очень трудно быловыговорить то, что он с такой лихостью собирался только что сказать! – Если егокто-то... короче, если...

– Если его столкнули, ты хочешь сказать.

– Да! – закричал Волков. – Я должен знать, кто это сделал!Тем более что в конторе вчера было всего...

– Семь человек, – подсказала Юля. – Вместе с тобой.

– Я его не сталкивал.

И они помолчали.

Волков вдруг очнулся и посмотрел на жену так, как будтовидел ее первый раз в жизни.

Впрочем, он на самом деле видел ее первый раз – в этой самойновой жизни, которую они с такой легкостью себе организовали. В старой видел, ав новой, пожалуй, нет.

– А... почему ты не на работе?

У нее изменилось лицо.

Ту женщину, которая только что разговаривала с ним о Коле,он знал и любил. А эту, новую, с новым лицом, пожалуй, не знал. И не любил?..

– Юль?

– Что?

– Почему ты не на работе?

– Какая тебе разница?

«Какая тебе разница» – это тоже было из новой жизни, вкоторой он путался, терялся, не знал, как себя вести.

В которой – «спасибо, не нужно».

Или – «да, положи под зеркало».

– У меня больше нет работы, – сказала новая незнакомаяженщина. – Меня уволили. Впрочем, не меня одну. Всех уволили. Мне еще оченьповезло, потому что обещали заплатить то, что при увольнении положено подоговору. Так что скорее всего я не сяду тебе на шею.

– Можешь сесть, – растерянно предложил Волков. Ничегоподобного он не ожидал, – вполне можешь.

– Спасибо, не нужно.

Теперь никакой, ни старой, ни новой Юли в кухне не былововсе. Была туманность Андромеды, излучавшая враждебность, прямо-таки искрившаяею.

Не подходи, убьет.

Нет, но такие вещи не делаются в одну минуту! Особенно всолидных, годами работающих фирмах! Нет, все понятно, людей увольняютдесятками, и это называется «мировой финансовый кризис», и биржи трудапереполнены, и президент в очередной раз пообещал что-то такоепроиндексировать, а что-то проконтролировать, но Волков почему-то былсовершенно уверен, что к ним с Юлей вся эта петрушка не может иметь никакогоотношения.

Петрушка, стало быть, мировой финансовый кризис.

Они профессионалы, каждый в своей области, они давно ихорошо работают, они научились быть полезными делу, которое...

– Юля, почему ты мне ничего не сказала?!

– Что я должна была тебе сказать?

– Что у вас увольнения, или сокращения, или как это называется!

– У нас закрыли представительство, – сообщили из туманностиАндромеды. – Все, целиком. Выгнали всех до единого, и меня в том числе. Зачемтебе это знать?

– Затем, что я твой муж, – растерянно пробормотал Волков.

– Ты уверен? – спросили из туманности, и враждебностьполыхнула фиолетовым огнем, и Волков почувствовал, что шерсть на загривке сталадыбом, как будто электрический удар прошел по телу. – Я что-то не очень в этоверю, Волков. Но ты не переживай, – это было сказано бодро, в духе раскрашенныхбаранок из телевизора, – я что-нибудь придумаю. Я совершенно не претендую нато, чтобы ты меня содержал, и...

– Замолчи, – тяжело сказал Волков и вышел из кухни вон.

Неизвестно откуда, из туманности, что ли, накатило такоебешенство, что, одеваясь и засовывая в карман пропуск, он надорвал этот самыйкарман и, дернув, оторвал совсем.

Теперь на месте кармана была какая-то идиотская мешковина,из которой во все стороны торчали идиотские белые нитки. Зарычав, Волков содралпиджак, швырнул его на разобранную, даже какую-то развороченную постель ивыдернул из гардероба следующий пиджак.

«Вы не хотите, чтобы я вас содержал?! Вы даже не находитенужным поговорить со мной?! Я этого недостоин, с вашей точки зрения?!»

Сопя и изрыгая из ноздрей пар, как бык на арене, он кое-какобулся, напялил куртку и бабахнул дверью так, что с наружной стороны отвалилсякрючок, на который в прежние, хорошие времена всегда вешали глупыйрождественский веночек.

Вешали веночек, и елку ставили, и пироги пекли, ибенгальскими огнями заранее запасались, и еще Юлька покупала какие-то рога сблестками, и всю новогоднюю ночь все шатались в этих самых рогах, и все былотак хорошо, и ничего этого больше нет!..

Как она сказала – ты не бойся, тебе не придется менясодержать?!

Растравляя свои раны, Волков сбежал по лестнице, даже лифтадожидаться не стал, и вывалился на улицу.

Снегу навалило так много, что вдруг показалось – городзатих. В этой непривычной, сельской тишине в отдалении двигались тихие машины,вдоль дома неслышно крался здоровенный серый кот, и деревья стояли, нешелохнувшись.

Я узнаю, кто заходил к Сиротину и кто оставил след на ковре,с которым бедолага Коля собирался вместе выйти на пенсию! Я узнаю, чтослучилось на самом деле вечером в его выстуженном кабинете. Я узнаю, кто измоих сотрудников врет и зачем именно врет, а потом уеду.

Я уеду в Ильинку, в старый, нетопленый, щелястыйродительский дом, буду чистить снег, колоть дрова и пить водку, а вы все тутможете делать, что хотите, – горевать из-за увольнения, попивать свой кофеек,жить своей новой жизнью.

Я больше так не хочу. И не буду».

Он вышел за ограду – дом был «охраняемый», из дорогих,только, как обычно в Москве, машины приходилось оставлять на тротуаре, поэтомурадиаторы оказывались втиснуты в забор, а задние колеса висели над проезжейчастью. Все до единой местные старушки из громадных серых и хмурых сталинскихдомов, окружавших «точечную элитную застройку», ненавидели и машины, и иххозяев и каждый день писали в управу жалобы, требуя ликвидировать и«застройку», и машины, и хозяев, но ничего не помогало.