Только это странно. Как хотите, но странно!.. В этом районесерых фасадов, тесных тротуарчиков, высоких крылечек старинных «доходныхдомов», переделанных в учреждения, не было ни кафешек, ни забегаловок, нидешевых магазинов «джинсовой одежды», да и от метро не близко, минут пятнадцатьбыстрым ходом! Здесь отродясь не резвились отроки – их принято теперь называтьподростки, – не пили пиво, не били стекол, не матерились, не совокуплялись налавочках, в общем, культурно не отдыхали!..

– Вы говорите, сигнализация несколько раз срабатывала? –подходя, спросил Волков у Маши.

– Вроде да.

– Вы сами слышали?

– Вроде нет.

Волков посмотрел на нее.

– Это что значит? Слышали, но не вы? Вы, но не слышали?

– Нет, нет, Павел Николаевич, я не слышала, то есть, может,и слышала, но не помню! Мне потом кто-то из ребят сказал, что она весь деньпищала, его сигнализация!

– А кто сказал, не помните?

Маша честно подумала и ответила, что не помнит.

– А... зачем вы все это проделываете, Павел Николаевич?

Волков пожал плечами и придержал перед Машей тяжелую входнуюдверь.

– Сам не знаю, – признался он. – Мне все как-то не верится,что Коля погиб так... глупо.

Маша покивала горестно, Волков пропустил ее вперед, к лифту,а сам сунулся в окошечко, за которым помещался охранник, бритый молодой исонный детина. Их было несколько, и все одинаково бритые, молодые и сонные.

Волков их все время жалел, честное слово, жалел!..

Вот сидят они за стеклом, провожают взглядами входящих.Когда не провожают, играют под столом на телефонных аппаратах в игру подназванием «Большие гонки», а может, «Джунгли». Телефоны они держат так, чтобы сэтой стороны стекла было не видно, чем именно они заняты в так называемое«рабочее время». У самого продвинутого, умеющего читать, в верхнем ящике стола,застеленном непременной газетой, лежит захватанный детектив, который он читает,кося глазами и прикрывая ящик пузом так, чтобы тоже было не видно.

В их работе нет никакого смысла, ибо в шесть часов ихотпускают по домам, и стеклянная будочка пустеет. «Отразить нападение» они несмогут, потому что слишком неповоротливы, тяжеловесны и несообразительны, да инападать вряд ли кто-то захочет.

В их жизни, казалось Волкову, тоже нет и никогда не будетсмысла, потому что, посидев до шести на стуле в будочке на работе, онипересаживаются на поролоновые диваны дома и уставляются в телевизоры, какдавеча таращились в «Джунгли» или «Большие гонки».

Самое сильное переживание – футбол по шестому каналу или стещей поругаться.

Самое жгучее желание – свалить от супруги на рыбалку.

Самое лучшее развлечение – пивко охлажденное, да водочка, дапод соленый огурчик и черный хлебушек в гараже у Сереги или у Санька.

И все. Больше никогда и ничего. Больше никуда и ниоткуда.Больше никак – не так и не сяк.

Жизнь уйдет, а они, эти из будочки, даже не догадаются отом, что она была! Не успеют проснуться, умыться, оглянуться по сторонам –может, есть все-таки что-то интересное, жгучее, острое, трагичное, веселое,странное, забавное, любовное!

«Впрочем, – остановил себя Волков, – мало кто знает, зачемживет. Или уж какие-нибудь заумные мудрецы, или, наоборот, дураки.

Вот ты, Волков, знаешь, зачем живешь?..

А Коля Сиротин зачем жил? И зачем погиб?..»

Волков, сунувшись в окошечко к охраннику, оказался оченьблизко к нему, так что тот даже подался назад.

– Здрасте, – сказал охранник растерянно. В желтыхзаскорузлых пальцах он крутил телефон, и несло от него перегаром, смешанным смятным вкусом жвачки «белоснежность и буйство свежести». Буйством неслоособенно.

– Камеру так и не исправили? – душевно спросил Волков.

Охранник собрал на лбу складки, и уши у него немногопокраснели.

– Чего исправили?

– Камеру починили, спрашиваю? Камеру наблюдения, – пояснилВолков, стараясь быть терпеливым и жалеть охранника, у которого жизнь проходит,а он даже не замечает. – Камера у нас не работала, которая на улицу смотрит.Починили?

Охранник распустил складки на лбу и посмотрел на мониторы,подрагивающие черно-белой картинкой перед самым его носом. Три мониторапоказывали немое кино, а четвертый был темен и пуст.

– Нет, – сообщил охранник Волкову. – Так и не работает.

Волков кивнул и вылез из окошечка.

Если бы камера работала, можно было бы посмотреть, кто изего сотрудников выходил вчера на улицу под вечер, перед самым происшествием.Впрочем, Волков не знал в точности, пишет камера или так, для «форсу»поставлена. Может, она и не помогла бы!..

– Павел Николаевич!

– А?

Теперь уже охранник до пояса высунулся из будочки – половинаего была на воле, а половина за стеклом, синяя форменная рубаха задралась, имятые брюки лоснились.

– Павел Николаевич, а правду говорят, что с восьмого этажавчера человек выпал?

Волков кивнул.

– А как оно вышло-то?

Волков пожал плечами.

– И не спасли?

Волков отрицательно покачал головой.

Охранник поторчал еще немного, а потом плюхнулся обратно напродавленный дерматиновый стул. Вид у него был задумчивый.

– Павел Николаевич, а что вы все спрашиваете, смотрите? Иливы... подозреваете что-то? – Маша смотрела на него с любопытством. Еелюбопытство отражалась во всех зеркалах, которыми был увешан лифт.

– Подозреваю? – переспросил Волков почти натуральнымголосом. – Ничего я не подозреваю. А почему вы вчера сидели так поздно, Маша?Или у вас тоже отчет, как у Ускова?

– Я мужа ждала, – быстро сказала Маша и поправила передодним из зеркал локон. – Он должен был за мной заехать.

– Заехал?

– Ну да. Конечно.

– Вы... у себя в комнате сидели?

– Конечно. Я не просто так сидела, я работала!

– Да верю я, верю, Маша! Конечно, вы работали!

Лифт дрогнул, останавливаясь, и Волков спросил напоследок:

– И вы никуда не отлучались, и к вам никто не заходил?

Маша пожала плечами. Вид у нее был растерянный.

– Нет, ну, я выходила, конечно! Но... Нет, но какое этоимеет значение?! Конечно, ко мне кто-то заходил, днем девочки забегали. Мы чайпошли пить, потом еще Ира Тимофеева заглянула, потом...