– Кстати! – оживился дед ивывернулся из ее объятий. – Ты знаешь, я тут из Швейцарии буквально наднях получил потрясающее письмо. Куда я его… – Он обеспокоенно зашлепалладонями по столу, разворошил бумаги. – Не знаю даже, рассказывал я тебе освоем дядюшке, брате отца, который через Одессу в двадцатом году… А, зараза,письмо лежит в той комнате, где Лапка спит!

– Нет! – взмахнула рукамиНина. – Утром покажешь! Если еще и Лапка проснется, я просто рухну.Вдобавок я только сейчас вспомнила, что с утра… со вчерашнего утра и не еланичего! Пообедать забыла, а у Инки чуть-чуть пивнула чаю, думала, поужинаюдома, но там тоже было как-то не до того, сам понимаешь. – Она почему-тостыдливо хихикнула. – Давай поедим чего-нибудь, а?

– Ах я старый бобыль! – Дед ринулсяна кухню. – Сам-то после шести ничего не ем, ну и… Извини, извини,Ниночка. Вот сыр отличный, масло настоящее, не магазинное. Хлеб из местнойпекарни, к нам даже из Чкаловска любители приезжают. – Он вдруг широкозевнул. – Ох, извини. Хорош же я!

– Нет, это я хороша! – Нина побежаласледом и удержала его руки, суетливо опустошающие холодильник. – Иди-ка тыспи. Все, ты свою норму на сегодня выработал, как я погляжу. Иди, иди! А я самаперекушу, а потом тоже лягу.

Константин Сергеевич улыбнулся с видимымоблегчением:

– Ну давай хозяйничай. А утром можнобудет подольше поспать: у меня завтра уроки только во вторую смену. Спокойнойночи. – Неожиданно для Нины он крепко обнял ее, прижал ко лбу усы: – Ятебя тоже люблю… одну-разъединую!

Дед удалился в свою боковушку, а Нина ещедолго стояла на кухне, сгорбившись и прижимая кулаки к глазам.

Слезливая она какая-то стала, ну прямостарушка. Что характерно, трясясь от страха на Игоревом балконе, ни слезы неуронила, а у деда вся пошла вразнос. Надо успокоиться самым приятным идоступным способом: углеводов глотнуть. Элементарно – покушать.

Нина скользнула ладонями по животу и защемилапальцами предательскую складочку на талии. Да… не эталонная фигура! При такойфигуре, конечно, успокаиваться с помощью углеводов, а проще говоря,мучного, – смерти подобно. Ну и ладно, однова живем! С понедельника начнемхудеть, а сейчас жизненно важно поесть этого самого мучного, а именно – оладий.

До чего вдруг захотелось оладий! Она обшариланехитрые дедовы припасы, вытащила на свет божий муку, яйца, соду, соль и сахар,поставила разогреваться сковородку с маслом, а сама тем временем намешалапузырящуюся болтушку. Нет, жидковато получилось, надо еще муки.

Оладьи – стряпня простейшая, а быстро, авкусно! Не прошло и нескольких минут, и на блюде уже скворчали и курилисьгорячим паром пять пухлых лепешек. Не треснуть бы, однако…

Облизываясь, Нина упала за стол, и когда она сэтими роскошными, пухлыми, горячими созданиями, политыми малиновым вареньем,слилась в одно целое, жизнь уже не казалась такой беспросветной. Глазаслипались от приятной сытости, но Нина еще заставила себя помыть посуду, чтобне позориться перед дедом. Теперь можно и лечь и даже уснуть, не мучаясьмыслями о вечерних ужасных приключениях, об Антоне, о полном и окончательномотсутствии любви между ними в частности и в ее жизни вообще… Хотя нет! Былчеловек, которого Нина любила… пусть недолго, пусть какие-то полчаса, но то,что она испытывала однажды в чужом «Москвиче» с незнакомым парнем – господи,как же пахли его губы теми странными сигаретами! – это была любовь,какой-то солнечный удар, подобный тому, что описывал Бунин, даром что делопроисходило глубокой ночью! А с Антоном… Теперь даже самой себе как-то неловкопризнаться, сколько же раз она замирала в ожидании, что Антон вдруг скажет ей втеплой, душной, любовной темноте: «Ну неужели ты не узнаешь меня? Ведь это жебыл я! Помнишь, тогда, в машине! Я!»

Конечно, он ничего подобного не сказал. Да и счего бы?

Глупость, какая глупость…

Нина замерла, стиснув посудное полотенце,невидяще уставилась в стену. Очень может быть, что все так и обстоит, как Антонсообщил по телефону деду, однако почему же Инна все-таки не открыла дверь на еезвонок? И почему во всей квартире после этого погас свет? Ну какую, скажите намилость, консультацию можно давать, выключив свет?!

Нина слабо усмехнулась. Да… благотворноедействие углеводов иссякает что-то подозрительно быстро! Не лечь ли спать, покаеще не поздно, пока опять не навалилась тяжелая, будто черное одеяло, тоска?

Она повесила полотенце на крючок и ужевскинула руку к выключателю, как за ее спиной звякнуло оконное стекло, словнокто-то легонько стукнул в него согнутым пальцем.

* * *

Почему он думал, что это стояние на ящикеизменит его жизнь? Люди правы: он просто дурак и сумасшедший. Никто невытягивается во фрунт, никто не отдает ему честь, лихо вскидывая руку ккозырьку, ни у кого не блестят в глазах скупые мужские слезы… Одни насмешки, дапорою ругательства, да презрительные плевки, да издевательские сигналыментовозок, летящих мимо, да бренчанье мелочи в плоской селедочной банке,которую кто-то поставил при дороге, но не Гоша, а все думают – он, и бросают тударубли и полтинники, словно Гоша Замятин изобрел всего лишь новый способпобираться.

Ну что же, он брал их, раз давали. Все-такинадо же на что-то жить, но какая это была жизнь?! Главное, он сам не чувствовалничего, кроме непреходящей усталости, и тоски, и злости. На себя, прежде всегона себя! Солдат как умер, так и не воскрес, не помогла крашенная серебряночкойплащ-палатка, а Гоша выставил себя на позор. Снова выставил себя на позор!

Чего он только не наслушался от людей за этовремя, но наконец они привыкли и перестали обращать на него внимание. Шли мимо,словно он и впрямь был неживой, крашенной серебрянкою, гипсовой фигурой,десятилетия мозолившей глаза и как бы вросшей в окружающий пейзаж. Бармин-товот так, незряче, ходил с самого начала. Даже презрения не видел Гоша в егоглазах, а одну только скуку. Но вот сегодня…