Большинство же рассказов кончалось тем, что кто-нибудь,заслышав стоны погребенного и набравшись храбрости, раскапывал могилу, но былоуже поздно: крышка гроба оказывалась сдвинутой с места, а мнимоумершийокончательно умер в страшных мучениях… Разорванное платье, искусанные иисцарапанные руки и лицо — все доказывало адские мучения в тот момент, когданесчастный проснулся от летаргии и не мог высвободиться из могилы.

Несмотря на массу явных несообразностей и нелепиц, этиистории производили очень сильное впечатление. Вареньку до истерическихрыданий, помнится, доводило повествование о несчастном женихе, которыйходил-ходил на могилку к возлюбленной, слушал-слушал стоны, доносившиеся из-подземли, уверенный, что это душа невесты рвется к нему, а потом, когда умныйчеловек надоумил раскопать могилу, увидел в гробу еще не остывшее мертвое тело:невеста, оказывается, не один день взывала о помощи, а он-то, дурак!..Натурально, жених стрелялся, и обоих схоронили в одной могиле.

Она погибла! Ничто не спасет ее! Не придет на помощь светлыйАруса ее сновидений, не сбудется мечта о долгой счастливой жизни, о любви. Идаже в одной могиле их не похоронят, молись не молись. Русский бог далеко,глядит на северные леса, которые сейчас заметены снегами. Метели поютколыбельные песни лешим, которые крепко спят под выворотнями, русалкам,задремавшим в ледяных оковах промерзших рек, домовушкам, сладко похрапывающимна соломе, в стойле у любимой соловой лошадушки… Спят — и забыли ониВарю-Вареньку, которая сама про них забыла, заигралась в чужеземные самосветныеигрушки!

— Господи, о господи, — бормотала Варя, задыхаясь от слез. —Спаси меня, и я вернусь, вернусь. Я хочу домой!

Разум ее молил о спасении всевышние силы, а сердце,переполненное любовью и страхом сердце, взывало к тому единственному, о которомона тайно грезила — и который так и останется для нее несбывшейся мечтой.

— Если ты есть… если ты помнишь меня, если ты жив — приди комне, спаси меня! Если ты умер — улыбнись мне со дна колодца, который долженстать мне могилой, — и я с радостью брошусь в объятия смерти, потому что этобудут твои объятия! — взмолилась она — и медленно выпрямилась, вдруг заметив,что звезды неудержимо меркнут.

О боже мой, ведь ночь уж миновала! Как скоро…

Прижала руками малодушно затрепетавшее сердце.

«О господи, дай силы, дай силы, солнце, божество рассвета,вырви меня из бездны отчаяния лучами своими!»

Оглянулась — где там чернеет жадно разверстая яма?

— Отпусти же прегрешения предков нам, отпусти и те, которыемы сами совершили, — прошептала холодеющими губами, не понимая, Христа молитили Браму…

И обмерла, услышав ужасающий, чудовищно громкий в предрассветнойтиши скрип отворяемой двери.

«Никто не может войти в, Башню Молчания, кроменассесаларов!» — чудилось, провозгласил рядом чей-то Громовой голос, и был онисполнен безысходности, как свист жертвенного ножа.

Значит, кто-то заметил ее на вершине Башни. Или… ну конечно!Та женщина, которая безжалостно обрекла Варю на смерть, прекрасно знает, чтоона жива, рано или поздно очнется, — и, чтобы обезопасить себя от всякихслучайностей, чтобы наверняка покончить с жертвой, послала к ней палачей. И сейчасруки, окутанные мешками…

Нет! Она метнулась к колодцу и уже занесла ногу над краем,как что-то остановило ее.

Дверь! Дверь-то открыта! Палачи ожидают увидеть полумертвуюот страха, чуть живую, раздавленную отчаянием жертву. Они не знают, что…

Слишком долго текут мысли; еще дольше нанизываются слова. Непрошло и мига, как Варя перескочила через колодец и ринулась вперед, пролетевмежду двумя темными крадущимися фигурами, как стрела.

Еще мгновение — и она ощутила под ногой ступени лестницы иуже помчалась было по ней, да вернулась, схватилась за дверь, приникла к нейвсей своей тяжестью, пытаясь закрыть, отрезать путь преследователям.

Дверь чуть сдвинулась, но тут же замерла — и пошла, пошла наВарю… Где ее слабым силенкам против сил двух разъяренных мужчин! Дверьдвигалась неудержимо, как живая, Как чудовище, отжимая девушку к краю площадки.

«Ну что же, здесь тоже высоко! — подумала она спокойно. — Итам, внизу, трава… трава…»

Она запрокинулась, переваливаясь через оградку площадки, новдруг чьи-то руки вцепились в нее — пальцы впились в кожу, в тело, удерживая наэтой грани между жизнью и смертью, подтягивая к жизни и бормоча:

— Погоди! О боже мой! Это я, я!

Сначала Варенька ощутила, что он держит ее голыми руками, иэто, стало быть, не носильщик трупов.

Потом взглянула ему в лицо, и, хоть край тюрбана нависалнадо лбом, затеняя глаза, она подумала, что это не индус: так безудержно,ослепительно может улыбаться только светлоглазый северянин. Потом она осознала— да нет, не может быть! — что он говорил по-русски.

И слезы так и хлынули из ее глаз, прежде чем Варенька успеларассмотреть это лицо и узнать его.

— Аруса! — прошептала она, а он пробормотал, задыхаясь:

— Ну да, это я, я, Василий! — и прижал ее к себе так крепко,словно он был покрывалом, в которое хотел завернуть все ее нагое тело.

Через реку они переправились в корзине.

Уже близился полдень, и Вареньке показалось, что солнценапекло ей голову до морока, когда она увидела это овальной формы сооружение избамбуковых палок и толстого тростника, изнутри обтянутое буйволовой кожей,крепко сшитой множеством стежков. Корзина была огромная: как сказал полуголыйперевозчик, она вполне могла вместить четырех толстяков, не то что трехсагибов. Это, конечно, была злая насмешка, назвать их господами, ибо выгляделижелающие переправиться — краше в гроб кладут: одеты в какое-то старье, вдобавокгрязнее самой грязи, чтобы не бросаться в глаза своей белой кожею. То есть этоони с Василием так ужасно выглядели, а их сопровождающий, ничтоже сумняшеся,отправился бы и на прием к королю в своих белых шароварах и белом тюрбане смрачно мерцающим павлиньим пером. С той же невозмутимостью он воссел в плавучуюкорзину и приглашающе махнул остальным.