На этот раз раненые оказались не тяжелыми, у одного сквозноеранение голени, у другого пуля прошла по касательной у предплечья. С этимвообще можно обойтись местным наркозом. Правда, у раненного в голень докторобнаружил признаки начинавшейся гангрены, но процесс не успел зайти далеко.

Перед тем, как положить на операционный стол, пришлосьсбрить обоим волосы на головах и бороды — раненые кишели вшами. Фельдшеробнаружил у них обоих еще и чесотку.

Закончив работу, доктор тщательно мыл руки под железнымрукомойником. Фельдшер, вышедший куда-то минут десять назад, вернулся. За егоспиной маячили два боевика.

— К тебе гости, — громко сказал фельдшер по-абхазски, — идив штаб.

Доктор не спеша вытер руки и направился к двери. Когда онпоравнялся с фельдшером, тот шепнул ему быстро, одними губами, по-русски дваслова:

— Жива. Обморок.

Сердце сжалось и заныло. Боль не отпускала, пока он шел кштабу в сопровождении двух боевиков. Как только он переступил порог, на негоуставились немигающие, сверлящие душу глаза Ахмеджанова.

На полу посреди комнаты вся в крови лежала Машенька. Набелой футболке алые пятна выглядели особенно жутко. И тут он понял, что значилислова фельдшера. Цены не было этим двум словам. Если б не успел старик шепнутьих, Вадим сейчас бросился бы на чеченца и придушил его собственными руками.Вероятно, из всех в лагере только фельдшер мог предвидеть такую реакцию, апотому предупредил.

Уже никого не видя вокруг, доктор подхватил Машу на руки,прижал пальцы к тонкому запястью. Пульс прослушивался нитевидный, слабогонаполнения. Для обморока это нормально. Разглядев ее бледное, испачканноекровью лицо, он тут же понял — она не ранена, не избита. На ней чужая кровь.

— Это кровь шакала, — услышал Вадим тяжелый голосАхмеджанова, — шакал хотел задушить твою девочку, я его убил. Но она у тебятакая нервная, сразу упала в обморок. Ты не обижайся, дорогой, я просто хотелпознакомиться с ней, посмотреть, кого ты так сильно любишь.

Не ответив ни слова, доктор вышел на улицу с Машей на руках.Навстречу шел фельдшер, держа наготове ампулу нашатыря и кусок ваты.

Она открыла глаза, увидела доктора, и слезы покатились пощекам.

— Мне надо умыться и переодеться, — тихо сказала она.

Фельдшер принес ведро воды, старый белый халат и тонкоебайковое одеяло. Маша закрылась вместе с доктором в одной из комнат госпиталя,Вадим лил ей на руки воду, и она стекала розовая, кровавая.

— Я опять чувствую себя убийцей. Я, как леди Макбет, не могусмыть кровь, — плакала Маша, — он почти придушил меня своими холодными потнымируками, мне очень страшно, теперь всю жизнь будет сниться эта кровь.

Вадим затянул на ней пояс белого халата, накинул сверху наплечи одеяло.

В дверь постучали.

— Вас машина ждет, — сообщил фельдшер по-русски.

Когда они вышли на улицу, Вадим опять взял Машу на руки.

— Ты босиком, а здесь камни острые, — сказал он.

— Я могу идти сама, тебе же тяжело!

— Нет, — улыбнулся он, — мне легко.

Домой их вез тот же «газик». Всю дорогу молчали, толькокогда проехали пограничный пост, не остановившись, Маша спросила шепотом:

— Почему нас не остановили? Здесь же граница?

— Это старая дорога, по ней почти никто не ездит. Пост здесь— только видимость одна, к тому же купленный с потрохами, — так же шепотомобъяснил доктор.

Клавдия Васильевна Зинченко вставала с петухами. Петухи вмаленьком приграничном селе начинали заливаться в половине пятого утра. СегодняКлавдия Васильевна собиралась отправиться на небольшой рыночек возле домаотдыха, где раз или два в неделю она продавала молоко, творог и яйца. Чемраньше приедешь, тем удобнее займешь место.

Быстро справившись с утренними домашними делами, подоивкорову, собрав в большую корзину марлевые узелки, банки с парным молоком,завернув аккуратно в газету несколько десятков крупных коричневатых яиц,Клавдия Васильевна направилась к автобусной остановке.

Самый близкий путь лежал через небольшую рощицу, примыкавшуюк шоссе. Рощица встретила ее прохладой, мягко поблескивала утренняя роса, птицырадостно заливались. Клавдия Васильевна сняла старые растоптанные туфли, она сдетства любила пройтись босиком по росистой траве, да и туфли жалко —промокнут.

Дойдя до середины рощицы, она остановилась. Ей показалось —где-то совсем близко слышны мужские голоса. И птицы притихли. «Пережду от грехаподальше», — решила старушка. Сейчас в безлюдной утренней роще мог оказатьсякто угодно, все-таки время неспокойное, граница близко, а за границей — война.

За деревьями Клавдия Васильевна разглядела две мужскиефигуры в пятнистых жилетах. Они молча положили что-то большое и тяжелое у пня.Старушка замерла и перестала дышать. Она даже зажмурилась на минуту, будтобоялась, что двое в пятнистых жилетах почувствуют взгляд и обнаружат ее.

Раздался быстрый топот тяжелых ботинок по траве, потомпослышался вдали, на шоссе, звук отъезжающей машины. И все затихло. Подождавеще немного, она осторожно направилась к пню, находящемуся всего-то метрах втридцати. Подойдя к нему, старушка замерла как вкопанная, охнула,перекрестилась и тут же ринулась назад, в поселок, не замечая, как в трясущейсякорзине лопаются яйца, ударяясь о банки с молоком.

Вбежав в дом, она принялась будить мужа Степана Ивановича,крепко спавшего после вчерашней «халтурки» — старик иногда чинил соседям все,от водопровода до телевизора, расплачивались с ним зачастую «натурой». Вчера онкак раз получил за работу пол-литровую бутылку водки и выпил ее за вечер водиночестве.

— Степа! Степушка! Ну вставай же, горе мое! — трясла мужаКлавдия Васильевна.

Степан Иванович с трудом продрал глаза и удивленно уставилсяна жену. Лицо ее пылало, подкрахмаленный белоснежный платочек съехал куда-товбок, из-под него свисали седые взлохмаченные пряди.

— Клав, а ты чего, на базар-то не поехала разве? — спросилон, потягиваясь с хрустом и сладко зевая.

— Там труп в роще! — страшным шепотом сообщила КлавдияВасильевна.

— Какой еще труп?

— Да проснись ты наконец! Покойник там, я видела, как егобросили, я за деревом спряталась и все видела. Его в другом месте убили, а врощицу привезли.

— Так в милицию надо… — неуверенно предложил старик.