И странное возникло ощущение. У Сталина закружилась голова.Он посмотрел на своих собутыльников, и ему показалось, что он стоит в центрекакого-то круга, какой-то странной карусели, его собутыльники сидят накартонных лошадках и скачут вокруг него.

– Ты, Лаврентий, – начал Сталин, пытаясь поймать Лаврентиявзглядом. – Ты, Лаврентий, – хотел он ему что-то сказать, но Лаврентий крутилсяперед ним все быстрее, и с каждым кругом все уменьшался в размере, и в концеконцов дошел до размера мухи, и вот совсем растворился в разжиженном воздухе. Стем и свет погас в глазах товарища Сталина, и товарищ Сталин уронил голову настол, но не в салат, как некоторые могли бы ожидать, а просто на стол, рядом старелкой.

В комнате воцарилось молчание. Меловани сидел бледный, соткрытым ртом и с недонесенным до него куском сулугуни. Берия же, напротив,закусывал как ни в чем не бывало.

– А ты почему не пьешь, Гога? – спросил он через какое-товремя.

– Я? – переспросил Меловани. – Я… Я не хочу.

И отодвинул от себя бокал, отодвинул осторожно, как будтоопасался, что жидкость, находящаяся в нем, сама плеснется в лицо.

– Ну, не хочешь, не надо, – сказал Лаврентий. – А я,пожалуй, выпью.

Он схватил бокал Меловани и опустошил его большими глотками.Посмотрел на Сталина, покачал головой. Посмотрел на артиста. Тот сиделбледный-бледный и мелко трясся. Так трясется собака, которую везут наживодерню.

– Слушай, дорогой, – обратился к нему нарком, – что с тобой?Тебе плохо?

– Нет, нет, – сказал Меловани поспешно. – Мне хорошо. А яничего не видел. Я, – повторил он, – совсем ничего не видел.

– Не видел, ничего не видел, – поспешно, но не без юмораповторил Берия. – Ты ничего не видел, и я ничего не видел, а он и сейчас ничегоне видит. А что ты дрожишь? Ты думаешь, я его отравил? Моего старого товарища исоратника, верного ленинца и вождя всех народов, ты думаешь, что я отравил? Яему дал только немножко снотворного. Потому что он, я тебе говорил, он, товарищСталин, устал, он нуждается в отдыхе, и я, просто как старый друг, каккоммунист коммунисту, ему немного помог. Сиди здесь, не рыпайся, я сейчас.

Берия ринулся в примыкавшую к столовой ванную комнату ивышел из нее с большой сверкающей бритвой, которую раньше называли опасной.

Увидев этот предмет, Меловани вскочил на ноги, кинулся кдверям, но они оказались закрыты. Тогда он прижался к стене и задрожал ещебольше. Берия с бритвой приблизился к Сталину. Меловани немного пришел в себя инашел в себе силы спросить прерывающимся от страха голосом:

– Я извиняюсь, вы собираетесь за… за… зарезать товарищаСталина?

– Ой, – поморщился Берия, поправляя заправленную Сталину заворот салфетку, – что ж ты за собачий дурак, что ж ты за дурень ослиный! Почемуу тебя все время такие глупые мысли, что я его отравил и хочу зарезать? За коготы меня принимаешь? Чтобы я зарезал вождя международного пролетариата, отцанародов? Ты что? Я хочу его побрить, чтоб он был такой красивый, как ты. А тебеприклеить усы, чтобы ты стал таким же безобразным, как он. Пойди в ванную,принеси помазок и мыло и приходи в себя. Ты сейчас будешь демонстрировать своеискусство. Мы сейчас посмотрим, какой ты артист. Сейчас ты сыграешь своюглавную в жизни роль, и если ты плохо ее сыграешь, мы с тобой оба останемся безголовы.

Через некоторое время дверь столовой товарища Сталинаотворилась, и в коридор вышли сам товарищ Сталин и два его гостя: ЛаврентийПавлович Берия и Георгий Михайлович Меловани. Впрочем, сказать, что Мелованивышел, было бы неправильно. Он буквально висел на Лаврентии Павловиче, обхвативего шею руками, ноги волочил по полу и бормотал что-то бессвязное.

– Вот, – посетовал Сталин, указывая погасшей трубкой наМеловани. – Народный, понимаешь, артист, а напился, как, понимаешь, свинья.Власик! – обратился он к встретившему их начальнику охраны. – Скажи твоимлюдям, пусть помогут Лаврентию Павловичу артиста донести до машины. А я ушел ксебе, и сегодня меня больше не беспокоить.

История – это такая штука, это такой ящик, это такая камераобскура, полная таких жгучих тайн, что когда их узнаешь, хотя бы некоторыеотдельные, так прямо дух захватывает, голова кружится и пересыхает язык. И тыкачаешь головой и думаешь: нет, уж этого никак не может быть. А оно может, ономожет, очень даже может. Быть.

В конце концов в НТС поняли, что ценного сотрудника изЧонкина сделать вряд ли удастся. Он был доставлен в небольшой городок, названияточно не помню, но кажется, это было где-то под Мюнхеном. Или под Манхеймом.Или даже под Мюнстером, где-то, в общем-то, на букву «М». Поскольку городок былнебольшой, никаких стратегически важных промышленных и военных объектов в немне было, бомбежек он избежал и был тихим, чистым, зеленым, как до войны. В нембыли две церкви – католическая и протестантская, три школы, шесть магазинов,две бензоколонки, один кинотеатр, одна мастерская по ремонту автомобилей итракторов, одна бойня, при ней – мясная лавка, небольшой рынок. Частью рынка втяжелое послевоенное время была толкучка, где люди торговали кто чем: кускомхлеба, старыми галошами, американскими сигаретами, эсэсовскими фуражками,орденами Третьего рейха, вилками, ложками и вообще чем попало.

Единственный военный объект, который был здесь и которыйсоюзники не разбомбили, оставили для себя, – это казармы бывшегоартиллерийского училища. Теперь два двухэтажных казарменных здания из красногокирпича занимали американские солдаты, а остальные четыре барачного типа былипревращены в лагерь для так называемых перемещенных лиц. Туда-то и попалЧонкин. Сразу по окончании войны здесь был полный интернационал: американцы,англичане, французы, итальянцы и прочие, но эти, перечисленные, немедленноразъехались по домам, где их встречали с большими почестями, а здесь осталисьполяки, болгары, румыны, но большинство составляли русские, точнее, советскиеразных национальностей, которые занимали целый барак № 4 с двухъяруснымижелезными койками.