— Ну, и денек господь послал! — говорит Антон,останавливаясь у сарая, где уже пригревает, и, щурясь от солнца, глядит нагустую зеленую стену хвои вдоль просеки и глубокое: ясное небо над нею, —Эх, кабы и завтра так же! Ладно бы похоронили!

Потом мы отворяем скрипучие ворота насквозь промерзшегосарая. Антон долго гремит досками и наконец взваливает ни плечо длиннуюсосновую тесину. Сильным движением подкинув и поправив ее на плече, он говорит:«Ну, покорнейше благодарим вас!» — и осторожно выходит из сарая. Следы лаптейпохожи на медвежьи, а сам Антон идет приседам, приноравливаясь к колебаниямдоски, и тяжелая зыбкая доска, перегнувшись через его плечо, мерно покачиваетсяв лад с его движениями. Когда же он, утонув почти по пояс в сугроб, скрываетсяза воротами, я слышу замирающий скрип его шагов. Вот так тишина! Две галкизвонко и радостно сказали что-то друг другу. Одна из них с разлету опустиласьна самую верхнюю веточку к густо-зеленой, стройной ели, закачалась, едва непотеряв равновесия, — и густо посыпалась и стала медленно опускатьсярадужная снежная пыль. Галка засмеялась от удовольствия, но тотчас же смолкла…Солнце поднимается, и все тише становится в просеке…

После обеда все ходят смотреть Митрофана. Деревня тонет вснегу. Снежные, белые избушки расположились вокруг ровной белой поляны, и наэтой ярко сверкающей под солнцем поляне очень уютно и пригревает. Домовитопахнет дымком, печеным хлебом. Мальчишки возят друг друга на ледяшках, собакисидят на крышах изб… Совсем дикарская деревушка! Вон молодая плечистая баба взамашной рубахе любопытно выглянула из се-нец… Вон худой, похожий настаричка-карлика, дурачок Пашка в дедовской шапке идет за водовозкой. Вобмерзлой кадушке тяжко плескается дымящаяся, темная и вонючая вода, а полозья визжат,как поросенок… Но вот и изба Митрофана.

Какая она маленькая, низенькая, и как все буднично вокругнее! Лыжи стоят у дверей в сенцы. В сенцах дремлет и жует жвачку корова, Стенаизбы, выходящая в сенцы, сильно подалась от них, и поэтому дверь надо отворятьс большими усилиями. Она отлипает наконец, и в лицо пахнуло теплым избянымзапахом. В полумраке стоят несколько баб у печки и, пристально глядя напокойника, шепотом переговариваются. А покойник под коленкором лежит в этойнапряженной тишине и слушает, как плаксиво и жалостно читает псалтырь Тимошка.

— Совсем талый! — с умилением говорит одна из баби, приглашая посмотреть покойника, осторожно приподнимает коленкор.

О, какой важный и серьезный стал Митрофан! Голова маленькая,гордая и спокойно-печальная, закрытые глаза глубоко ввалились, большой нособрезался; большая грудь, приподнятая последним вздохом, точно закаменела, аниже ее, в глубокой впадине живота, лежат большие восковые руки. Чистая рубахакрасиво оттеняет худобу и желтизну. Баба тихо взяла одну руку, — видно,как тяжела эта ледяная рука, — подняла и опять положила. Митрофан осталсясовершенно равнодушен и продолжал спокойно слушать, что читает Тимошка. Может,он знает даже и то, как ясен и торжественен сегодняшний день, — егопоследний день в родной деревне?

День этот кажется очень долог в мертвой тишине Солнцемедленно проходит свой небесный путь, и вот красноватый, парчовый луч ужескользнул в полутемную избу и косо озарил лоб покойника, Когда же я выхожу изизбы на улицу, солнце прячется между стволами сосен за частый ельник, теряясвой блеск.

Опять я бреду вдоль просеки. Снега на поляне и крыше изб,которые точно облиты сахаром, алеют. В просеке, в тени, чувствую, как резкоморозит к ночи. Еще чище и нежней стали краски зеленоватого неба к северу, ещетоньше рисуется мачтовый сосновый лес на его фоне. А с востока уже всталабольшая бледная луна. Гаснет закат, она подымается все выше… Собака, с которойя хожу вдоль просеки, забегает иногда в ельник и, выскакивая, вся в снегу, изего таинственно-светлых и темных дебрей, замирает вместе с своей резкой чернойтенью на ярко озаренной дороге. Месяц уже высоко… В деревушке — ни звука, робкокраснеет огонек из тихой избы Митрофана… И большая, остро содрогающаясяизумрудом звезда на северо-востоке кажется звездою у божьего трона, с высотыкоторого господь незримо присутствует над снежной лесной страной…

III

А на следующий день понесли гроб Митрофана по лесной дорогек селу.

Воздух по-прежнему был резок и морозен, и миллионымельчайших игл и крестиков тускло поблескивали на солнце, кружась в воздухе.Бор и воздух слегка затуманивались, — только на горизонте к югу ясно изелено было ледяное небо. Снег пел и визжал под санями, когда я бежал на лыжахв село. Там я долго мерз на паперти, пока наконец увидал среди белой сельскойулицы белые зипуны и белый большой гроб из новою тесу. Отворили дверь вцерковь, откуда вместе с запахом воска тоже пахнуло холодом: бедная леснаяцерковка промерзла вся насквозь, весь иконостас и все иконы побелели от густогометеного инея. И когда она наполнилась сдержанным гонором, стуком шагов и паромот дыхания, когда с трудом опустили желый разлатый гроб на пол, торопливым,простуженным голосом заговорил и запел священник. Жидкие синеватые струйки дымавились над гробом, из которого страшно выглядывал острый коричневый нос и лоб ввенчике. Кадило в руках священника было почти пусто, дешевый ладан, брошенный веловые уголья, издавал запах лучины, а сам священник, повязанный по ушамплатком, был в больших валенках и в старом мужицком полушубке, поверх котороготорчала старая риза. Он, наперебой с дьячком, в полчаса справил службу и только«со святыми упокой» пропел не спеша и стараясь придать своему голосутрогательные оттенки, — печаль о бренности всего земного и радость забрата, отошедшего, после земного подвига, в лоно бесконечной жизни, «иде жеправедные упокоеваются». Напутствуемый протяжным пением, гроб с мерзлымпокойником вынесли из церкви, пронесли его по улице и за селом, на пригорке,опустили в неглубокую яму, которую и закидали мерзлой глинистой землей иснегом. В снег воткнули елочку и, покряхтывая от мороза, торопливо разошлись иразъехались.

Глубокая тишина царила теперь на лесной полянке, по которойторчало из сугробов несколько низких деревянных крестов. Беззвучно кружились ввоздухе бесчисленные морозные остинки, где-то высоко над головой тянулсдержанный, глухой и глубокий гул: так шумит под вечер в отдалении море, когдаоно скрыто за горами. Мачтовые сосны, высоко поднявшие на своихглинисто-красноватых голых стволах зеленые кроны, тесной дружиной окружали стрех сторон пригорок. Под ним широко синела еловыми лесами низменность.

Длинный земляной бугор могилы, пересыпанный снегом, лежал наскате у моих ног. Он казался то совсем обыкновенной кучей земли, то значительным— думающим и чувствующим. И, глядя на него, я долго силился поймать тонеуловимое, что знает только один бог, — тайну ненужности и в то же времязначительности всего земного. Потом я крепко двинул лыжи под гору. Облакохолодной снежной пыли взвилось мне навстречу, и по всему девственно-белому,пушистому косогору правильно и красиво прорезались два параллельных следа. Неудержавшись, я упал под горой в густой и необыкновенно зеленый ельник, набил врукава снегу. Задевая за ельник, я быстро пошел зигзагами между его кустами.Траурные сороки с резким стрекотанием, игриво качаясь в воздухе, перелетали надними. Минуты текли за минутами — я все так же равномерно и ловко совал ногамипо снегу. И уже ни о чем не хотелось думать. Тонко пахло свежим снегом и хвоей,славно было чувствовать себя близким этому снегу, лесу, зайцам, которые любятобъедать молодые побеги елочек… Небо мягко затуманивалось чем-то белым иобещало долгую тихую погоду… Отдаленный, чуть слышный гул сосен сдержанно инемолчно говорил и говорил о какой-то вечной, величавой жизни…