Не станет он звонить матери. Справится сам.

Чего ради, хотелось бы знать?

Митя Потапов был трус и отвечать самому себе на такиевопросы не умел.

Будем считать, что он просто чувствует вину перед ней.

— Митя, — позвала Маруся, — брось ты эту дурацкую клюкву иуезжай. Спасибо, мне ничего не нужно.

Он появился на пороге комнаты, вытирая руки салфеткой,которую она обычно стелила на стол вместо скатерти.

Инопланетянин. Чужак.

На нем была темная льняная рубаха с закатанными рукавами,неяркий галстук и черные брюки с безупречными стрелками. Песочные волосы,которые в далекие школьные времена нелепо и плоско прилипали к голове,подстрижены непостижимым образом, так что казалось, будто их вдвое больше, чемна самом деле. Лицо, состоявшее из одних только острых углов, не было нивыразительным, ни даже просто симпатичным, однако кожа была загорелой и чистой,а зубы очень белыми. Еще в больнице Маруся обнаружила, что у него удивительнаяулыбка. Он был высокий, худой и немножко сутулый, как люди, проведшие всюмолодость за письменным столом. Несмотря на сутулость, одежда сидела на немидеально.

Он был отутюженный, выбритый, хорошо пахнущий, уверенный всебе и вправду похожий на министра.

Пятнадцать лет назад Митя Потапов производил совсем другоевпечатление. Пожалуй даже, он вовсе никакого впечатления не производил.

— Мань, — позвал Потапов осторожно, — ты меня не узнаешь?

— Почему? — Маруся отвела глаза от третьей пуговицы льнянойрубахи и уставилась на вторую. В лицо ему она смотреть не решалась.

— Потому что ты на меня так смотришь, как будто не узнаешь.Не переживай, все будет хорошо. Клюква сейчас закипит, я ее процежу, и тыпопьешь. — Он закинул на плечо салфетку, о которую вытирал руки, подошел ипристроился на край Марусиного дивана.

Худая жилистая рука с закатанной манжетой оказалась совсемблизко. Так близко, что Маруся чувствовала чужое тепло.

— Если тебе понадобится… куда-нибудь, скажи, я тебя отведу.

Господи, сделай так, чтобы этот чужой человек куда-нибудьпропал. Сейчас же. Немедленно. И чтобы вместе с ним пропало все остальное —боль в животе, страх, запах бинтов, крови и смерти, беспомощность и ожиданиееще большей, еще худшей беды, которая скоро придет, и остановить ее будетневозможно.

— Митя, — сказала Маруся и на секунду взглянула ему в лицо,как будто он был мусульманской красоткой, а она нарушителем законов ислама. Иеще эта рука у нее за головой мешала ужасно! — Спасибо. Теперь ты поезжай. Чтоты жене скажешь?

— Жены нет, Мань, — сообщил Потапов. Ее попытка осведомитьсяо его семейном положении его развеселила. Все-таки мужчины и женщины — этосовершенно разные биологические виды. — Неужели тебе на вечере не доложили? Илиты в газетке никогда про меня не читала?

Это прозвучало самодовольно, и Потапову стало неловко.Смущается, черт побери, как девица на выданье. Это Маня его гипнотизируетсвоими шоколадными замученными глазищами.

— Читала, — улыбнулась Маруся, — сто раз читала. Только яникогда ни одному слову не верила. Значит, ты и вправду… холостой. Аредакторша? Я забыла, как ее… Журнал “Блеск”, и она такая потрясающая. Кира?

— Зоя, — подсказал Потапов. — Она существует.

— А тебе от нее не попадет?

Потапов усмехнулся.

— Принцесса, — сказал он, — вы так наивны, что можетесказать совершенно страшные вещи. Это из Шварца. Не помнишь?

Маруся покачала головой. Потапов был начитаннее всех вклассе. Куда ей до него!

— От Зои мне не попадет. У нас все по-другому, Маня. — “Унас” он произнес так, как будто хотел сказать “у нас на Олимпе” или “у нас наМарсе”. — От Зои мне попасть не может. В этой опере я пою заглавную партию. Явыбираю. Всегда.

— Тебе повезло, — тихо сказала Маруся, — а я один развыбрала, и неправильно. Теперь вот не знаю, смогу ли еще раз выбрать. Нет,наверное.

— У тебя что? — спросил Потапов насмешливо. — Большоесветлое чувство?

— Ну да, — кивнула Маруся. — Очень большое. Только я тебе нестану рассказывать, ладно, Мить?

Можно подумать, что ему интересны ее откровения!

— Может, тогда позвонить ему? — предложил Потапов сердито.

С той самой минуты, когда было принято решение забрать еедомой и сидеть с ней, он чувствовал себя рыцарем в сверкающих доспехах,спасающим захудалую принцессу.

Оказывается, у принцессы имеется собственный Ланцелот.

Тогда где же, черт побери, его носит?

Предложение вызвать Ланцелота непосредственно к одру, накотором возлежала принцесса, вызвало такую бурю сложных и недоступных Потаповуэмоций, что он моментально ретировался на кухню, благо клюква в белойкастрюльке вовсю кипела, пахла, и красные капли летели во все стороны.

Потапов выключил клюкву, постоял, глядя в окно и собираясь смыслями, а потом вернулся в комнату.

— Мань, — сказал он, — тебе, конечно, неприятно, я понимаю,но давай подумаем, кто мог все это затеять. Ты подумай хорошенько. Мне этокак-то не сразу в голову пришло. Дело не во мне. Дело в тебе. Подумай, за чтотебя хотят убить?

* * *

— Я говорю вам, что ничего не видел, ничего не слышал иничего не знаю! С Потаповым я почти не разговаривал! Меня совершенно не интересовалваш Потапов! Я пришел… я пришел, чтобы увидеться с друзьями, а он никогда небыл моим другом!

Никоненко смотрел на Владимира Сидорина с безразличнымпревосходством.

Сидорин был нервный, неуверенный в себе, усталый человек.Для того чтобы вывести его из себя, достаточно было пару раз сказать что-нибудьвроде “соображайте быстрее, некогда мне тут с вами целый день!”, а потомслегка, вполуха, выслушать, что он скажет.

По прогнозам Никоненко, Сидорин должен был выйти из себяминут через семь. Он вышел из себя через три минуты.

— Если вы будете мне хамить, — сказал Никоненко лениво ивытянул длинные ноги так, что ботинки оказались прямо под носом у доктораСидорина, — я вас упеку на трое суток.

Капитану нужно было поддерживать его взъяренное состояние.

Сидорин послушно взъярился.

— Что вам от меня нужно, в конце концов?! Я хирург, у меняутром две операции, вы что, хотите, чтобы я не смог работать?!

— Мне наплевать, сможете вы работать или не сможете, —заявил Никоненко. — Отвечайте на мои вопросы.