Никоненко смотрел на него с интересом. Представление Сидориндавал высококлассное, трагическое “до жути”, как это называла никоненковскаясестра Ирина.

Заодно кое-что можно и выудить из него, из этогопредставления.

— Если я решу на вас давить, — сказал Никоненко лениво, —ваша драгоценная Машка даже никогда не узнает, что случилось с ее папашей, идело я через два дня закрою. Так что разговаривайте со мной так, как и положеноразговаривать с органами правопорядка — трепетно и почтительно.

— Я стараюсь изо всех вил, — пробормотал Сидорин язвительно.

— Что?

— Ничего.

Он боялся капитана, и ему было стыдно, что он так егобоится.

— Вы писали кому-нибудь записки?

— Какие записки?

— Бросьте, Сидорин. На сцене стоял ящик, в который кидализаписки. Играли в почту. Тамара потом их раздавала.

— Я не помню, что Тамара раздавала какие-то записки, —удивленно сказал Сидорин. — Хотя, может, и раздавала. Я не писал записок.Димочка действительно читал какую-то записку, но я не понял, что это… играли впочту.

— Какой Димочка? — встрепенулся капитан. — Лазаренко?

— Лазаренко, — кивнул Сидорин. — Он читал записку, когда мыс Диной… Вернее, когда Дина ко мне подошла, и мы пошли в сторону спортзала. Мы…она остановилась возле Димочки. Он читал какую-то записку и сунул ее в карман.Дина еще пошутила, что записка, наверное, очень секретная. А сам я никакихзаписок не писал.

Лазаренко тоже сказал, что он не писал никаких записок.Однако какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. И на лестнице в банкеиз-под маслин, заменяющей пепельницу, капитан нашел горстку бумажного пепла.Вот чудеса-то.

— С кем из ваших одноклассников вы дружите?

— Ни с кем.

— А с Марией Сурковой?

— С Маней? — удивился Сидорин. — Нет. С ней мы никогда недружили. Она такая…

— Какая?

— Неинтересная совсем. Серая такая. Тамара, и та былаинтереснее. И веселее. Маня с Потаповым чем-то похожи. Потапов тоже был…никакой. — Хирург Сидорин улыбнулся. У глаз собрались мелкие морщинки. — Мы сЖенькой Первушиным у него мешок стащили. С ракеткой. Он так плакал, что мне досих пор стыдно. Это мы уже здоровые были. Классе в седьмом, наверное. Комупонадобилось в него стрелять? Он же не директор “Норильского никеля”, а так,чиновник.

То же самое, только в других выражениях, Никоненко говорил исам Потапов. Или Сидорин очень хорошо осведомлен о том, чем занимается министр,или они обсуждали покушение. Сидорин уверяет, что с Потаповым он не общается ираньше никогда не дружил. Врет? Зачем?

— Потапов не был влюблен в вашу Дину?

— В нее все были влюблены, — сказал Сидорин с принужденнойулыбкой. — И Потапов тоже.

— А Лазаренко?

— Я не знаю. У него всегда какие-то загадочные истории были.— Сидорин закурил и помахал растопыренными красными пальцами, разгоняя дым. —Дине он нравился, это точно. Она даже одно время ходила в художественную школуна Моховой. Из-за него, из-за Димочки. Потом перестала. Она считала, что должнаделать все только превосходно, а рисование у нее не шло. Ну, то есть средненькошло. Она этого не выносила. И ушла. Она гордая. И умная.

Капитан до последнего не хотел вынимать записную книжку изаписывать, но тут все-таки не выдержал, достал и записал: “Художественнаяшкола на Моховой. Больц и Лазаренко”.

— Они ходили к одному и тому же преподавателю?

— Я не знаю, — сказал удивленный Сидорин. — Дина вообщенедолго училась. Наверное, месяца три. А потом ушла.

— Во что вы были одеты в тот вечер?

— Как обычно. Джинсы, свитер. Куртка.

— Куртка какого цвета?

Сидорин подошел к шкафу и распахнул его. Куртка оказаласьсветло-бежевой, не новой, но чистой.

— У вас есть плащ?

— Какой плащ? — не понял Сидорин.

— Обычный плащ. Коричневый, с крупными пластмассовымипуговицами.

— Нет. У меня только эта куртка. И еще одна, но она… зимняя.

— Вы не заметили, кто именно пришел на вечер и принес сумкус луком?

— Кто-то принес, — сказал Сидорин задумчиво, — точно кто-тонес сумку с луком. Но я не помню, кто именно. Это было еще до приезда Потапова.Когда я за углом курил, мимо меня прошел человек. В руках у него была сумка слуком.

— Было темно, — перебил Никоненко резко, — вы не могливидеть никаких сумок. Я проверял. Фонарь освещает самый центр двора. Из вашегоугла вам виден только силуэт. Вы сами пришли с этой сумкой?

— Нет, — быстро отказался Сидорин, — я был без сумки.

— Тогда у кого вы видели сумку?

— Я же вам говорю, что не разглядел!

— Вы сказали, что вы не помните, а теперь говорите, что неразглядели! Так не помните или не разглядели?!

— Не знаю. Не разглядел. Но я не вру, точно кто-то был ссумкой, а из сумки торчал лук.

— Это я и без вас знаю, что была сумка и из нее торчал лук!

Дверь открылась, заглянула девушка в коротком халатике.Сидорин оглянулся затравленно, а Никоненко так рявкнул, что девушку простовынесло его рыком обратно в коридор.

— Вы на вечер поехали с работы?

— Да. С этой работы.

— Что значит — с этой?

— У меня несколько работ, — сказал Сидорин со сдержаннойзлобой. — Я еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей.И еще в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре. Я когда-тобыл его любимым учеником. Подавал большие надежды.

— Мне нет дела до вашего героического прошлого, — отрезалНиконенко. — Кого вы видели во дворе, когда все стали расходиться?

— Потапова. Димочку Лазаренко. Борьку Мамонтова изпараллельного класса. Какого-то типа в коричневом пальто. Женю Первушина. ПотомДину увидел, чуть-чуть в стороне. Они все собирались в кафе или в ресторан.Продолжать.

— Вы собирались с ними?

Сидорин посмотрел хмуро.

— У меня нет денег на рестораны. Им даже в голову не пришломеня пригласить. Да я бы и сам не поехал.

О том, что он едва выцарапал из семейного бюджета жалкие сторублей “на банкет”, вспоминать было унизительно. Еще унизительнее было то, чтоего никто и не подумал звать с собой “продолжать”.