— Я отвечаю, — помолчав и взяв себя в руки, сказал Сидорин.— Я отвечаю на все ваши вопросы, но, черт побери, — он опять стал раскаляться,— вы меня по три раза об одном и том же спрашиваете!

— Если мне будет нужно, я буду спрашивать вас всю оставшуюсяжизнь, — подтянув к себе ногу, Никоненко хищно почесал щиколотку и вернул ногуна место. — Во сколько вы пришли на вечер?

— Я опаздывал. Ну, я же уже говорил, товарищ капитан!.. —Тон у него изменился на умоляющий, и Никоненко стало противно. Он не любил,когда люди быстро и беспричинно начинали трусить. — Я пришел одновременно сМаней Сурковой, которую подстрелили вместо Потапова. Ну, спросите у нее, мывместе на крыльцо поднимались!

— Во что она была одета?

— Вроде в пальто. По-моему, серое. А что?

— Вы сразу прошли в вестибюль?

— Да.

— Потапова когда увидели?

Потапова, Потапова… Сидорин задумался.

Он увидел Потапова из своего укрытия, когда тот подъехал, ноне мог, не мог сказать милицейскому, что видел его.

— Когда вы увидели Потапова? — Никоненко был уверен, чтоСидорин сейчас соврет.

И тот соврал:

— На сцене, в президиуме.

— Послушайте, Владимир Васильевич, — сказал Никоненколениво, — врать нехорошо. Ну что вы врете! Маленький, что ли?

— Я не вру! — крикнул Сидорин.

— Врете, — сказал Никоненко безжалостно, — вы курите“Приму”, вон у вас уже полна пепельница. “Примой” был засыпан асфальт за углом,с правой стороны школы. Это вы там стояли? Вы, вы, Владимир Василич! Лучшесоглашайтесь, а то потом туго придется. Зачем вы гам стояли?

Сидорин смотрел на капитана с ужасом. Сигарета вдруг мелкозатряслась в его руке.

Боится? Так сильно?

Хватит у него духу выстрелить в человека, да еще в толпе, даеще в темноте, да еще в присутствии профессионального охранника, которыйсопровождал Потапова?

Посмотрим. Пока непонятно.

— Вы хотите сказать, что это… я стрелял в Потапова? —Сидорин сунул в пепельницу недокуренную сигарету и стремительно поднялся. Онбыл высоченный, широкоплечий, зеленая хирургическая роба в плечах была емутесна. Пальцы длинные и очень красные, странно красные, как лапы у гуся. Умногих хирургов такие пальцы.

— Я не стрелял в Потапова!

— Тогда не врите, — посоветовал Никоненко, — что это еще зашкольные привычки! Говорите правду. Когда вы приехали?

Сидорин повернулся к окну и, согнувшись, схватился руками заподоконник, как будто собирался его оторвать.

— Да. Хорошо. Это мои окурки, и за углом стоял именно я.

— Неужели?

— Послушайте. Не издевайтесь вы надо мной. Я никого неубивал, я ни в кого не стрелял, честное слово! Я понимаю, что вам нужно… накого-то это дело спихнуть, а я, наверное, самая подходящая кандидатура, ноумоляю вас — не делайте поспешных выводов!

Вот в чем дело. Хирург Сидорин уверен, что его сию минутуупекут в СИЗО. Он, видите ли, самая подходящая кандидатура.

— Вы насмотрелись второсортных детективов, Владимир Василич,— сказал Никоненко холодно, — согласно сценарию вы должны сейчас воскликнуть:“Не шей мне дело, начальник!” Ну? Что же вы?

Сидорин повернулся от окна и посмотрел на Никоненко сизумлением.

— Итак, что именно вы делали за углом школы, да еще такдолго?

Сидорин снова отвернулся и схватился за подоконник. Лицо,отражавшееся в темном оконном стекле, стало совсем несчастным.

Батюшки-светы, жалостливо подумал “Анискин”, эк егоразбирает. Что за печаль такая, жуткая, могучая?

— Я ждал Дину, — отчетливо выговорил Сидорин, как будтопризнавался в том, что за углом школы он потихоньку расчленял трупы.

— А? — переспросил Никоненко, не ожидавший такого сюрприза.— Что вы там делали?

— Я ждал Дину, — мужественно повторил хирург, — ДинуЛескову. Больц. Я… я… Мы когда-то…

Никоненко смотрел с интересом и помогать ему не собирался.

— Я был в нее влюблен. Сильно. Она… потрясающая. Вы с нейуже встречались?

Никоненко отрицательно покачал головой. Сидорин даже необернулся, чтобы посмотреть, — он был уверен, что если бы капитан с нейвстретился, то моментально бы спятил от любви, как он сам.

— Я прихожу на эти вечеринки всю свою жизнь. Дина за всевремя была дважды. Она стала даже лучше, чем раньше, она…

Так, сказал себе Никоненко, стоп.

“Ты стала даже лучше, чем была. Возраст тебе идет. И каквсегда, ты не замечаешь того, что происходит вокруг тебя. Посмотри получше.Может быть, что-нибудь увидишь”.

Записку написал Потапов. Это Никоненко установил сразу.Почему Сидорин в точности повторяет те же слова?

— Мы с ней почти не разговаривали. На десятилетии она у меняспросила, как дела. А в этот раз подошла. Я ее потерял, когда Маруся за менясхватилась на крыльце, и в зале никак не мог найти, а она меня окликнула, когдавсе кончилось, — от воспоминаний Сидорин зажмурился. Никоненке стало смешно. —Знаете, есть женщины, которые… навсегда. Дина — это навсегда.

— О чем вы разговаривали на этот раз?

— Она просила проводить ее на банкет. В спортзале был накрытстол, и после того, как кончились речи, все потянулись в спортзал. Я думал, чтоона уедет, а она попросила меня ее проводить. Я даже не ожидал. Я никогда иникуда ее не провожал. Она не разрешала. Только когда я в девятом классе сталкомсоргом, она… немножко смягчилась. — Сидорин счастливо улыбнулся. — Ей всегданравились успешные мужчины. Она сама, знаете, не только красавица, но и редкаяумница. Многого добилась, ребенка одна вырастила.

— А у вас детей нет? — неожиданно спросил Никоненко.

— Что? — переспросил Сидорин и моргнул. — Чего нет?

— Детей. У вас нет детей?

— У меня дочь, — настороженно ответил он, — а что?

— Взрослая?

— Четыре года. А что?

— Как ее зовут?

— Машка.

Значит, зовут не Дина. Ошибся капитан. И жалостливый АнискинФедор Иванович ошибся тоже.

— А почему вас интересует моя семья? Они-то уж точно к этомупроисшествию не имеют никакого отношения!

— Кто они?

— Моя жена и моя дочь, — Сидорин снова начал распаляться, —послушайте, товарищ капитан, вы, конечно, можете со мной сделать что угодно. Явсе отлично понимаю. Только никаких чистосердечных признаний я писать все равноне буду. Пока в сознании — не буду. И подписывать ничего не буду, ясно? У вас,конечно, методы воздействия, о которых всем известно, но я все равно не стануничего подписывать! Я не желаю, чтобы Машка выросла дочерью преступника.