Как же они воду туда таскают, подумал ошарашенно. Не иначекак колдуны ее заставляют подниматься самотеком. А дрова? Ну, с дровамипроще, тут тепло. Да, но как мясо готовят?.. Наверное, внизу, во дворах…

К его удивлению, ромеи разговаривали бойкопо-славянски. Сперва почудилось, что ослышался, но понимал всех так ясно, чтоне утерпел, осмелился остановить одного, который показался попроще:

– Слушай, парень, я в Царьграде аль еще в Киеве?

Молодой мужик засмеялся, довольный, даже грудь выпятил:

– Нравится здесь?

– Еще бы!

– То-то. Погоди малость… Эй, Збыслав! Поди сюды!.. Тутновенький…

С той стороны улицы к ним направился залитый солнцемвитязь в дорогом железе, высокий и статный, с открытым чистым лицом. Шлем нанем был ромейской работы, как и кольчуга, на поясе меч в украшенных камешкаминожнах, сапоги с серебряными пряжками, кольчуга трещит, раздираемая широченнымиплечами.

– Збыслав Тигрович, – назвался он. –Я охраняю квартал, так что не обессудь за вопросы… Кто ты и по какомуделу?

Залешанин помялся, развел руками:

– Да так… поглядеть… заморская страна все же…

Витязь, назвавшийся Збыславом, недоверчиво оглядел его сголовы до ног, зацепился взглядом за торчащую из-за плеча рукоять палицы, носмолчал, хотя Залешанин чувствовал, что молодой богатырь уже мысленно взвесилего оружие, прикинул по своей руке.

Збыслав наконец остро взглянул ему в глаза:

– Не хочешь говорить? Дело твое. Я спрашиваю затем, чтоежели понадобится помощь… Нас здесь мало, друг другу помогаем.

Залешанин развел руками:

– Ничего себе мало! Я уж думал, что я ненароком приплылобратно в Киев!

– Так похоже? – удивился Збыслав.

– Да нет, калякают все по-нашему.

Збыслав довольно усмехнулся:

– Здесь все дома в квартале скуплены нашими купцами.А где и достроены. Его так и зовут – Славянский. А вон там,дальше, крыши Армянского. Вот там точно не поймешь. Да они сами друг друга непонимают, только вчера десять человек зарезали только за то, что не так ихсвятую книгу читали… На всякий случай помни: меня зовут Збыслав, я старший сынЗверодрала, старейшины квартала. Род наш зовется Тигровичами, ибо нашпрародитель… Ну, это как-нибудь в другой раз. Если нужна будет помощь, заходи.

Залешанин поколебался, но негоже впутывать других, когда заним вскоре могут погнаться люди с длинными ножами, но совсем не повара.

– Благодарствую, – сказал он с чувством. – Вы всепри деле, а я так… глазенап просто…

– Ты не робей, – сказал Збыславпокровительственно. – Это мы в Киеве друг другу глотки рвем, а тутпомогаем. Нас мало… ну, если сравнивать со всем Царьградом. Армяне поддерживаютармян, а вон там еще Иудейский квартал… отселе не видно, те тоже друг дружкуотовсюду вытаскивают!

Залешанин усомнился:

– Армяне армян – понятно, иудеи иудеев – этого и вКиеве насмотрелся, но чтоб наш славянин помог другому – ни в жисть неповерю!

Збыслав слегка смутился, Залешанин понял, что попал вяблочко. Прихвастнул перед простаком, пусть совсем опустит нижнюю челюсть допояса, а то и до земли.

– Все же тут живут дружнее, чем в Киеве, – сказалЗбыслав хмуро. – Чужих много, с ними тоже грыземся.

– Понятно, – согласился Залешанин. – Понаехало ихвсяких в Царьград!.. Где, говоришь, постоялый двор?

– Тебе лучше пойти к Ваське, – сказал Збыслав,поправился: – Василию, сыну Волка.

– Грек, что ли?

– Нет, наш. Только веру ихнюю принял для виду, чтобы куда-тотам пролезть в Царьградской общине. Имя дурацкое, непривычное, как и все здесь:Иваны, Петры, Сидоры… Тьфу! Но здесь для дела нас хоть горшками зови, лишь бы впечь не совали… Понял?

– Спасибо, – сказал Залешанин. – Чего не понять?В каждом селе свои порядки. Не мое дело греков на свой лад переделывать.Я свое сделаю и уеду, а они пусть тут хоть иванятся, хоть петрятся, хотьсидорничают. Лишь бы нас не трогали. Спасибо!

– Еще увидимся, – ответил Збыслав.

Залешанин шел, а лопатки сводило от острого взгляда, чтопрощупывал его мышцы, придирчиво мерил ширину плеч, трогал палицу так, что таерзала в ременной петле.

Это был дворец, а не постоялый двор. Каменный забор, высокиеворота с медными бляшками, широко открытые, двор тоже вымощен камнем, а вродном Киеве даже во дворе княжеского терема лишь неотесанные бревна уложенырядком, иначе весной в грязи утонешь, как тонут окраинные улочки.

Здесь три поверха, а всего лишь постоялый двор, а не теремихнего императора, конюшня тоже из камня, такую просто так не спалишь. Тут всеиз камня, не надо каждый год подновлять венцы, заменять сгнившие бревнасвежими. Эту конюшню выстроили, может быть, лет сто назад, а то и триста. И ничего,стоит.

Скрывая робость, поднялся по каменным ступеням. Израспахнутой двери валило теплом сладких щей, наваристыми кашами, знакомымизапахами мяса, рыбы, только не слышно пьяных воплей, какие обычно слышишь,проходя мимо любой корчмы в Киевщине. Не слышно треска разбиваемых о головылавок, сухого хруста глиняной посуды.

Он перешагнул порог, в недоумении повертел головой. Народуполно, неспешно едят и пьют, но никто даже не задирается, песни не поют, хотявон кувшин на столе, а у тех пятерых мужиков даже два… Чудно, даже тревожно…

Опасливо поглядывая по сторонам, он прошел тихонько черезкорчму, на нижнем поверхе у каждого постоялого двора корчма, на той стороне уочага с тушей кабана на вертеле в задумчивости грелся чернобородый мужик вромейской одежде, но со славянским передником из кожи.

– Чего тебе? – спросил он угрюмо.

– Узнаю своих, – ухмыльнулся Залешанин. – Роднымзапахло… Как еще в морду не бьют!

– И это будет, – пообещал мужик еще угрюмее, онскривился, оглядел Залешанина с отвращением. – Никак комнату надо?А потом еще и жрать да пить захочется?

– Такой уж я человек, – развел руками Залешанин. –Каждый день привык что-то да есть, хоть раз в сутки спать… Сам не знаю, чтостряслось. Заболел, видать.

– Эх, – сказал мужик еще угрюмее, хотя Залешанин былуверен, что мрачнее уже быть не может, – переводятся настоящие… По неделемогли скакать без сна и жратвы! Не о брюхе думали, а о славе, чести,доблести!.. У тебя деньги-то есть? Бесплатно на городской площади только вмедного быка сажают. Да еще на кол или в петлю за­дурно…

Залешанин выудил из кармана небольшой кошель:

– Сейчас посмотрю.

Хозяин хмуро наблюдал, как приезжий пытается неумело открытьзаморский кошель, сказал с еще большим презрением: