слезам. – Когда я вижу всех эти законченных торчков и хипстеров, счастливых, блаженных, тусующих, я смотрю на них с завистью, потому что не могу позволить себе то, что могут они, но я им это даю. Я. Представляешь? Я, токсичная и закомплексованная Марго, делаю им вечеринки. Я, ужасная и мерзкая грымза, вывожу Глеба из ментуры, нахожу тебе людей, которые помогут перевезти декорации, и многое-многое другое. Когда я с вами, делаю что-то для вас, чувствую себя… терпимой. Делаю что-то хорошее, что-то для вас, что-то доброе, что-то…

Сева молча двигает стул к ней, и его огромные руки прижимают ее к груди. Марго не плачет, она продолжает смотреть в одну точку, ощущая, как едкая горькая жалость к себе переполняет ее до краев. Этой эмоции так много, что она может уничтожить Марго, стереть в ней все и оставить только эту отвратительную жалость.

– Поэтому… я все это делаю, все это терплю. Но… я больше не выдержу этой добродетели.

* * *

Все было по-привычному плохо. Даже сквозь сон он чувствовал, как его качает на волнах, а тело с утра не слушалось. Глебу казалось, что он пропах соленой водой изнутри, вкус рвоты еще оставался во рту, и его мутило.

Он очнулся в их с Кристиной комнате, потянулся к тумбочке, где лежал телефон. Голова у него была пустая. Слишком яркая цветовая гамма листвы в сочетании с пронзительным солнцем опять бесила. Но в голове было блаженно пусто от усталости.

Не хотелось строить планы на день, что-либо делать. Глеб намеревался бездельничать. Делать простые безопасные вещи. Листать ленту, смотреть телок, может, ответить на пару сообщений в директе. Смартфон был безопасной зоной, где все просто, спокойно и под рукой. Смартфон – это второй дом, который всегда рядом.

Сколько он здесь? Почти две недели вроде. Осталось столько же. И все это время он не подключался к своей отработанной реальности.

Путешествия, по сути, замкнуты, они часто отключают нас от действительности. Кажется, что любая поездка – это ответвление от основной жизни, и из-за этого утопаешь в иллюзии, что вокруг ничего не происходит.

Он даже не задумывался о прогрессирующей чуме. Границы в Европе уже закрывались, маячили какие-то сумасшедшие цифры, разумеется, вдобавок к этому, и мемы. Мир захлебывался в смертельном инфоповоде. Глеб же смотрел на пальмы. Вся эта опасность казалась слишком надуманной, чем-то абсолютно нереальным, будто все обсуждают эпизод «Игры престолов», а он опять не в теме.

В директе образовался завал сообщений: есть ли в Индонезии карантин, не собирается ли он возвращаться, пока ситуация не обострилась? Он просто не верил, что она может обостриться.

Когда умер отец Севы, Глеб был рядом. До этого он встречал смерть однажды, нелепую, еще в старшей школе. Парень, который учился на класс старше, захлебнулся в собственной рвоте, приняв спайс. Они были знакомы шапочно. Пара вписок, пара разговоров, рукопожатия в коридоре. Один откровенный разговор на кухне, нюдсы его девушки, которые разлетелись по чатам. Он хотел стать архитектором, на деле же бомбил графитти по всему городу и пел придурковатый чужой рэп, прямо светясь от собственной раскрепощенной тупости.

А потом в школе сообщают, что он скончался. На всех свалилась непонятная истеричная скорбь, ближайшее время говорили только об этом. Зареванные девочки, все как одна, носили коллективный траур по рекреациям, растерянные учителя, приглашенные люди, которые твердили о вреде наркотиков. Все это казалось каким-то трендом, как в день, когда все парни вдруг стали играть в «Варкрафт» или когда произошла драка на третьем этаже и пацан с разбитой головой пронесся по всей школе, оставляя след из капель крови.

Всеобщий инфоповод.

Но когда умер отец Севы, Глеб познакомился со скорбью лично. Из-за статуса лучшего друга ему приходилось разделять все эти эмоции Севы, и, откровенно говоря, чаще всего он симулировал. Он не знал, что делать. Был просто рядом, устраивал какие-то развлечения, слушал Севу до бесконечности.

Бесконечно потерянный Сева либо молчал, либо долго терялся в воронке из хаотичных воспоминаний. Он злился, бесился, впадал в депрессию. Хорошенько прошелся по пяти стадиям, и Глеб оказался зрителем в первом ряду.

Все это вызывало у него отвращение вперемешку с дискомфортом. Смерть – это неудобно. Оставаться в живых – еще сложнее. Тогда Глеб уяснил простую истину: не привязываться и не вспоминать. С того дня он ежедневно практиковался в искусстве уже мертвого принципа YOLO[58] и будто на спор с кем-то влезал в смертельно опасные ситуации. Глеб стал строить свою жизнь на случайностях, не рассчитывая на долгие инвестиции. Менял квартиры, девушек, работал от случая к случаю, быстро знакомился с людьми, но не впускал их в свою жизнь. Постоянство вызывало в нем тревогу, стабильность стала для него опасным злом. Если он привяжется, вдруг привяжется, то как же сложно ему будет уходить, как ему сложно будет жить, если у него будет что-то на кону.

«Мясо», Марго и Сева стали непозволительной роскошью в его образе жизни. Три кита, на которых держалось все. Иногда он проклинал их, потому что замечал их сковывающую мощь, влияние на него; иногда боготворил и находил в них утешение.

Сегодня он решил впервые обратиться к своей памяти. И нет инструмента лучше, чем архив сторис.

Прежде он никогда этого не делал. Старался не вспоминать.

У его сторис свой стиль. Смазанный, движущийся, альманах тусовок и вечеринок. Портфолио его социального успеха, улики, что он выходит из дома и востребован в обществе.

Вот он едет в машине с компанией девушек, вот он в клубе с начинающим стендап-комиком, которого скоро покажут по телику, вот чья-то квартира, вот гогот мужских голосов и сигарета в руке. Шум, месиво, флаеры вечеринок, фотки его самого, угандошенного «в щи», женские тела на белых простынях.

Вот либретто его жизни. Не более. Есть, конечно, яркие пятна. Солнечная Ибица, неоновый Санкт-Петербург, трип в Амстердаме, рейвы в Берлине. И вот сейчас Бали. И ни одной сторис после Finns.

Теперь это все казалось чужим. Таким невзрачным, обезличенным и потерянным. Что о нем можно сказать по «Инстаграму»? У него есть лицо и тусовки, а больше, кажется, и не нужно.

Среди этого было что-то еще. Он что-то упустил. Эта мысль не покидала его. Назойливое, отвратительное чувство потери.

Он зашел в инсту Леши. Его лицо под светом вспышек, снятое на фронталку. Он голый, что ли?

– Я тут оказался в интересной ситуации, – хохочет Леша и переключает камеру. Вокруг него сгрудилась куча коров с блестящими от вспышки глазами. –